Колокольчики Достоевского. Записки сумасшедшего литературоведа - Сергей Анатольевич Носов

и “сын”, а в символическом плане – Одиссей с Телемаком, – их романные блуждания по Дублину в конечном итоге завершаются встречей-знакомством, они друг друга нашли… Вот и здесь, в Петербурге, задолго до них, только в самом начале романа, двое друг друга находят, даже не поняв всё значение встречи…

Ну это так, в сторону… Кира Степановна, это можно забыть.

Итак, чуть назад отмотали: Мармеладов в распивочной. Раскольников, разбогатевший на рубль пятнадцать копеек, сюда забрел после “пробы” (в каноническом тексте романа). Забрел – выпил пива – ожил (мы помним). Подсел Мармеладов к нему поближе, прочтя в лице молодого человека “как бы некую скорбь”. Встреча провиденциальная, суждённая, наиважнейшая. Смотрите. Речь Мармеладова обращена к нему лично; в этой распивочной Раскольников новичок.

Не просто впервые он здесь – он вообще, сказано, зашел впервые в распивочную. Зашел – и тут ему сразу: “А осмелюсь ли, милостивый государь мой, обратиться к вам с разговором приличным?” И далее: “…служить изволили?” Раскольников вякает: “Нет, учусь…” И потом преимущественно молчать будет. Но слушать. А что как тут инициация намечается… нашего новичка?

Да. В определенном смысле, я бы сказал, инициация, но особенная – скрытая и непреднамеренная. Вы, конечно, меня спросите: а бывают такие? Отвечу, может быть, и не столь уверенно, но твердо: так вот же! – И во что же посвящают его? – спросите меня, Кира Степановна. – Вероятно, в ту часть общности грешных людей, к которой принадлежат и “пьяненькие”, и “слабенькие”, и “соромники”, как их называл сам Господь согласно мармеладовской проповеди. – Тогда Вы меня спросите: в качестве “слабеньких”, что ли? – Ну почему же, отвечу, я ж говорю, в дополнение к тем, в ту же общность, которой принадлежат перечисленные, кого Господь к себе позовет только за то, что знают они, что сего недостойны (так говорил Мармеладов). – Вы, конечно, воскликнете: это Раскольников с его-то гордыней себя недостойным чего-либо будет считать? Смешно! – Я ж смеяться не буду, но Вам возражать не стану, потому что не знаю ответа.

Но есть ощущение: что-то важное должен сказать Мармеладов, наиважнейшее, и именно этому человеку. И этот человек должен услышать… А услышав, что сделать? Понять?.. и запомнить?.. И это, предназначенное для него, – то́ ли оно, что слышите Вы, соприсутствуя? То ли это, что слышите Вы, – что на самом деле слышит Раскольников?..

Он, положим, сам не поймет, но, безусловно, что-то почувствует. Главное не то, что непогрешаемый автор сообщит ему через своего запойного персонажа в грязной одежде и с черными ногтями… а то – как.

Исподволь. Вне букв текста…

Есть ощущение чрезвычайности происходящего в этой убогой распивочной. И вместе с тем – необычности, такой необычности, что хочется спросить: это всё что?

Исповедь, переходящая в проповедь.

Заметим-ка: это, по сути, предсмертная исповедь, – до гибели Мармеладова каких-то пять дней (а по ритму жизни Раскольникова, если вычесть время его беспамятства, Мармеладов умрет совсем скоро…). Больше того, это не только предсмертная, но и, по-видимому, последняя осознанная исповедь. (Со священником-то ведь отпущение грехов сложится как? – а вот так: “Умирающий вряд ли понимал что-нибудь”.)

Исповедь завтрашнему убийце, прошу заметить. А проповедь – она о чем?

Мармеладов за всех говорит – и за пьяненьких-слабеньких-соромников, и за “дщерь, что отца своего земного, пьяницу непотребного, не ужасаясь зверства его, пожалела”:

“…пожалеет нас Тот, Кто всех пожалел и Кто всех и вся понимал, Он Единый, Он и Судия”.

(Тут уж я восстанавливаю Его с прописной буквы, как в “Русском вестнике” было, а то в академическом полном, как и во всех советских изданиях, это все со строчной печаталось…)

“И всех рассудит и простит, и добрых и злых, и премудрых и смирных…”

Всех.

И убийц? Хотя бы из премудрых и смирных? Вот нашему-то завтрашнему – так и льется в уши все это. О всеобщем прощении нам слышится речь. Но тут я молчу. Начнем разбираться с этим – и потеряемся в концепциях и проблемах. Первые христиане, Ори-ген, Григорий Нисский, русская религиозная философия, народная вера, отраженная в духовных стихах, и дальше, дальше – вплоть до Константина Леонтьева, обвиняющего Достоевского в изобретении “розового христианства”… не говоря уже об отношении (и отнюдь не одобрительном, коль скоро об этом) Церкви к сложной проблеме апокатастасиса. Вам это надо, Кира Степановна? Мне нет. Иначе бы писал заявку на другую книгу… Только как же отвернуться от этого… если Страшный суд, по Мармеладову, в самом деле не такой уж и страшный – милостивый?.. Это сейчас на земле ему жить (и нам) неуютно, и страшно, и тяжело, а время придет, и Судный день будет чуть ли не всеобщим праздником… по Мармеладову… так, что ли?.. Для чего это всё произносится здесь и сейчас? В изложении обстоятельств горестной жизни (то есть в исповедальной части мармеладовского выступления) необходимость легко объяснима; ну правда ведь, как это удачно у автора получается, когда есть возможность махом одним в начале романа выдать всю экспозицию в избыточной полноте (вру, не всю – письмо матери будет еще Раскольникову, очень информоемкое…)!.. А для чего эта проповедь о спасении всех, да еще на таком эмоциональном подъеме?.. Не ради же того она только, чтобы показать вот таким диковинного персонажа?.. Тут что-то большее, да? Но сам я Вам опять не отвечу.

Я могу наговорить много (тем паче самосознание мое к тому меня побуждает), но любой ответ здесь приблизительным будет, если не отдаляющим от истины. Правда – не знаю. Я даже не знаю, слышит ли Раскольников… а если да, то что?.. “Слушал внимательно”, – это и мы про него услышали. А что,́ что́ он услышал?

“…И прострет к нам руце свои, и мы припадем… и заплачем… и всё поймем! Тогда всё поймем!.. и все поймут…”

Что это за “всё”, которое еще предстоит понять? И почему “тогда”? Он же об этом будущем “тогда” сейчас говорит, значит, уже сейчас понимает?..

А Раскольников, понимает ли он… вернее, не так: есть ли ощущение у Раскольникова, что это о нем?

Однажды на каторге будет кошмарный сон ему о планетарной гибели человечества и спасении нескольких “чистых и избранных”, предназначенных “начать новый род людей и новую жизнь, обновить и очистить землю…” – вот тогда бы и вспомнить Мармеладова с его верою во всепрощение. Не так язва страшна, убившая этот мир, как на нее человечества осуждение.

А потом мы знаем, что будет… он воскреснет – духовно, на каторге, в кандалах, и будет личное его воскресение – перед вольным земным простором, на Поминальную неделю,