Колокольчики Достоевского. Записки сумасшедшего литературоведа - Сергей Анатольевич Носов

тебя говорил и когда Лизавета была жива…” Соня натурально в ужасе, не знает, что подумать. И мы ее понимаем. “Как он знает, кто убил Лизавету?.. Что это он ей говорил?” – это всё вопросы естественные, не задать их нельзя.

Но мы к ним свои добавим. Вы заметили, как тут “отец” прозвучало: как будто говорит об их общем отце?.. Словно забыл, что отцы у них разные… И потом, Соня не знает, что конкретно отец ее “тогда” ему говорил, и как же ей понять после этого, почему Раскольников “еще тогда” ее “выбрал”?.. Читатель, конечно, больше Сони знает, но и он не поймет, полагаю, что значит “выбрал” – “еще тогда”. В самом деле, “еще тогда”, в распивочной – это сразу после “пробы”, когда к своему кровавому замыслу Раскольников испытал “чувство бесконечного отвращения” (“И неужели такой ужас мог прийти мне в голову?”), – так что монолог Мармеладова слушал он в настроении вполне миролюбивом. Лизавета не просто “была жива” – ей пока еще вообще ничего не угрожало, – так в чем же тогда состоит выбор Раскольникова? Как он Соню мог выбрать, “чтоб это сказать”? “Это” – что? Что убьет Лизавету? Так не мог же, не мог он сказать этого!

Перечитайте эпизод в распивочной и покажите мне то место, где Раскольников, слушая Мармеладова, “выбирает” Соню. Не просто узнает о ней, но “выбирает” ее (для чего-то…).

Он просто слушал. Молчал и слушал. Ну вот же: “Не отвечал ни слова”. “Слушал внимательно”. “Слушал напряженно, но с ощущением болезненным. Он досадовал, что зашел сюда”.

И не более того.

Или, может быть, автор что-то скрыл от нас о Раскольникове? Что-то важное не сообщил? Нарочно отвлек внимание на Мармеладова, на его словесный дивертисмент, тогда как основные события как раз в голове Раскольникова происходили? А нам-то уже казалось, мы в эту голову доступ имеем…

Вот, вот, про это я и говорил…

Кстати сказать, дополнительный аргумент в пользу моего тезиса о ранней, причем принципиальной недовоплощенности героя. Недосказанность – вот знак, под которым он существует.

Кира Степановна, это я к Вам обращаюсь как к вдумчивому читателю. И специалисту в своей области.

Сам я не могу Вашими читательскими глазами воспринимать самого себя, потому что я и есть то самое, ну Вы в курсе. Я слишком в теме… Будучи “Преступлением и наказанием”, по самоощущению своему, Вам хорошо известному, я воспринимаю коллизию эту как тайну. Внутренняя тайна моя.

И разгадать ее, боюсь, ни у кого не получится. Если не подскажу сам.

(Кстати, вот. Возвращаясь к детоубийству. Спрашивают, зачем Достоевскому так надо было Лизавету беременной сделать. В журнальной публикации была точно беременна. Настасья даже говорит, от кого ребеночек должен был родиться – Кира Степановна, Вы не забыли, от кого? – от лекаря, от Зосимова то есть. Но в отдельном издании, Вам напомню, ничего этого не было уже – вычеркнул. Почему вычеркнул, есть разные мнения, я свое авторитетное убеждение оставляю при себе, потому что сейчас не о том, почему вычеркнул, а о том, зачем вообще ему это понадобилось.

А я скажу зачем.

Затем, что тема была важна для него – несостоявшегося отцовства.)

И только в Эпилоге узнаем, как убийца-то наш, будучи законным студентом еще, за чужим больным отцом долго ухаживал… И похоронил сам же!.. (Тут мы представить должны, что нам не показано, но чего не быть не могло, – картину эту: Родион Раскольников на свежей могиле чужого отца, мысли его, с неизбежностью, – об отце собственном…)

Отдохну и продолжу. Что-то длинной глава быть обещает, если книга напишется; а ведь еще не все наметил, что сказать следует. Коль книга будет, хорошо бы и главе тогда так назваться:

БЕЗ ОТЦА. ОКОНЧАНИЕ

[36]

Вот зачем Раскольников пошел к Соне с признанием в убийстве, ей что – своих проблем не хватало?

И момент выбрал еще тот. Только что, несколько минут назад, она, едва не опозоренная на весь мир клеветником-негодяем, убежала в истерике с поминок отца… семью, ради которой на панель пошла, хозяйка на улицу выгоняет, крова лишив… чахоточная мачеха стремительно с ума сходит – всё рушится со скоростью состава, летящего под откос, – и тут он собственной персоной в съемное убежище ее заявляется с непременным желанием сознаться в убийстве ее крестовой сестры.

Ему это, видите ли, было надо. “Он должен был объявить ей, кто убил Лизавету, и предчувствовал себе страшное мучение, и точно отмахивался от него руками”, – курсив, если что, автора. Страшного мучения, которое ей принести могло это известие, он не предчувствовал. А между тем на каторгу идти вроде бы не собирался еще. Стало быть, что ж это другое, как не уступка своей ответственности невинному человеку, о котором заранее ясно: не выдаст?.. А как иначе к этому относиться? Облегчить душу хотел тем, что проблему свою вешал на постороннего, – объективно это выглядит так. Ну так что ж? Он ее – “выбрал”.

Лично мне ситуация напоминает, когда самоубийца подбивает кого-нибудь покончить с собой за компанию. Или когда какой-нибудь зачумленный хочет еще кого-нибудь на тот свет прихватить.

Ведь, по сути, узнавший тайну Раскольникова автоматически становится его сообщником. (Как Евгения Львовна… что с ней, не знаю… или как, собственно, Вы, Кира Степановна, если Вас не пугает…)

Но фишка в том, что обычному читателю мысль такая в голову не придет. (И Вам бы не пришла, если б я не сказал.) А мне – да, потому что я по самоощущению и не читатель вовсе, а знаете сами кто.

Фишка в том, что о читателе позаботился Достоевский. У Достоевского не так получается, как по логике вещей должно было бы.

А чтобы читатель не успел об этом подумать, Раскольников сам его упредит покаянным вопросом к себе, мол, зачем только пришел… Соня запретит сомневаться.

У Достоевского получается так, что он действительно должен был; что так вообще должно было быть.

У Достоевского получается признание обоюдоострым. А лучше сказать, вообще обоюдным.

Начнем с того, что она еще вчера предупреждена была: он ей скажет, кто убил Лизавету (правда, с оговоркой: если приду); так что Соня ждет “чего-то такого”. А подсознательно ждет именно этого (просто боится именно этого ждать). Потом: Раскольников – он помогал ее отцу, он друг отца (по собственному признанию), дал деньги на похороны (она знает: последние), он, наконец, ее личный спаситель от клеветы и позора, – не просто герой, а для нее полубог,