Колокольчики Достоевского. Записки сумасшедшего литературоведа - Сергей Анатольевич Носов

“высоконравственных” позиций Каткова, его осторожничанье будет нетрудно понять – думаю, даже этот, автором переделанный эпизод он допустил к публикации скрепя сердце. И дело не в содержании, не только в нем (убийца и блудница обсуждают Новый Завет), но в самой форме этой конференции, в экзальтации, во взаимовозбуждающем трепете их обоих – чем бы по виду он ни был вызван… В предельной интимности сцены…

Видите ли, это со срамом как-то можно поладить, технически неизбежным при ее заработке, но оголение чувств до предела… сокровенного… тайны (в романе курсивом)… и всё на Ваших глазах!..

А вот, Кира Степановна, признайтесь, – когда Вы узнали, что Свидригайлов подслушивал Соню и Раскольникова, не появилось ли у Вас ощущение… как бы это сказать… не неловкости даже, а как бы страха – за себя персонально?.. Вы же в той комнате тоже присутствовали, притом скрытно, тайно. И вдруг оказывается, был еще кто-то другой, не предусмотренный ни теми двумя, ни Вами, тайным свидетелем их сокровенных встреч, вдруг он – раз, и засёк?.. Ах да, вы молчали, не шевелились – так вот я и спрашиваю: когда узнали, что он все это время за дверью сидел, не стало ли за себя боязно?..

Видите ли, “Преступление и наказание”, каковым я себя ощущаю во всей моей познавательной полноте, штука загадочная, но ведь и самоощущение, подтверждающее мою самость, дается мне в полноте не иначе как именно познавательной, – а то, что за пределами познания, мне недоступно; лишнего брать на себя не хочу… В.Я.Кирпотин – был такой советский литературовед, ортодоксально советский, застегнутый на все пуговицы, – так вот даже он относительно этой главы предположил, что в исходном чистовике, до нас не дошедшем, который так напугал Каткова, могли их узы вполне определиться – как муж стали жить и жена; предпосылкой тому виделось литературоведу великое самопожертвование Сони, которое в редакционном выступлении “Русского вестника” уже после смерти Достоевского отразилось будто бы в дорогой сердцу писателя характеристике героини – как “женщины, доведшей самопожертвованье до жертвы своим телом”. Об этом упомянула Л.Д.Опульская, чтобы возразить Кирпотину, дескать, нет оснований так думать; статья ее в седьмом томе (сейчас передо мной) Полного собрания сочинений классика, она и готовила для ПСС (великий текстологический труд!) публикацию романа и рукописных материалов к нему. Но коль скоро проблема рассматривается в столь авторитетном издании, это говорит само за себя, не так ли?

Но меня не то, что в рукописи было, а что он с опубликованным текстом сделал, заботит сейчас. Вот эти его вычеркивания из журнальной осуществившейся публикации. Уж к этому точно не принуждали издатели. Сам.

На самом деле понятно. В подробности чувственных отношений Сони с Раскольниковым Достоевский с иной стороны входит, не со стороны эроса.

Поубавил экзальтации в импульсивных переживаниях Софьи Семеновны. Ну может ли женщина, распознав перед собой убийцу близкого человека, броситься обнимать его, восклицая: “Милый! милый!.. я любить тебя буду… Милый! воскресни!..”? Эта – да, может. В журнальной публикации смогла. Но все же… как бы это… нет ощущения?.. Достовернее оставить обращение “милый” за матерью (“милый Родя”) и сестрой (“Родя, милый!”), да и все, что про любовь, вычеркнуть или… стушевать.

“И это ты любя меня говоришь?” “Да, да, любя, любя говорю”. – Вычеркнуть к лешему.

Или то место, где “заметил он тоже и два раза повторенное: «ведь мой! ведь мой!» «Как верит она в мою любовь!» – подумал он”. – Не надо, не надо – вычеркнуть!

Также отказано героям в тактильных ощущениях, где можно без этого; вычеркнуты нежности: “…рука его была в ее руке, и она тихо пожимала ее”.

Короче, любой намек на эрос в книжной редакции убирался. А если что и оставалось, то в форме побочного несанкционированного проявления.

Если Вас, Кира Степановна, мое мнение интересует, как существа духовно-материального, так, по моему самопониманию, это вроде разовой очистки поджелудочной полости – процедура необходимая и несомненно улучшающая здоровье, испытана мною (хорошо: тем, кем себе представляюсь) так давно, что воспринимается моей несовершенной памятью не более как исторический факт. Но чего не могу я Вам простить, Федор Михайлович, это, при всем уважении, зачем Вы убрали “как бы озарение” Сони при ее же словах “разве ты мог не прийти?”?

Убрали! А это мне как здоровый зуб вырвать…

Я что имею в виду.

Раскольников восклицает в окончательном тексте: “И зачем, зачем я пришел! Никогда не прощу себе этого!”

На это следует ответом: “Нет, нет, это хорошо, что пришел! – восклицала Соня, – это лучше, чтоб я знала! Гораздо лучше!”

Так всегда издают в книгах, начиная с отдельного издания 1867 года.

А в “Русском вестнике” было иначе:

“Нет, нет, это хорошо, что пришел! Это лучше, лучше!.. – восклицала Соня, стараясь его успокоить, складывая руки, упрашивая, ободряя его, и сама наивно пугаясь, что он уйдет от нее: – лучше, чтоб я знала! гораздо лучше! и… и разве ты мог не прийти? – прибавила она, вдруг как бы озаренная”.

Отлично. Было отлично, и теперь этого нет.

Еще бы ей не испытать озарения (пускай даже “как бы”) – мысль отца своего повторяет: “Ведь надобно же, чтобы всякому человеку хоть куда-нибудь можно было пойти. Ибо бывает такое время, когда непременно надо хоть куда-нибудь да пойти!”

Соня, конечно, знать не могла, что эти слова ее отец говорил Раскольникову, – если Вы поэтому их убрали, то напрасно, простите, напрасно! Ушла магия текста на этом участке повествования, как ни тяжело говорить мне такое, Федор Михайлович… вернее, Кира Степановна, прошу прощения… Вы же сами понимаете мое состояние…

С этих слов, можно считать, началось знакомство Раскольникова с отцом Сони, с этих слов, по сути, начинается горестный рассказ Мармеладова; произнеся их, пьяненький Мармеладов берет быка за рога и повествует сразу о Соне. “Когда единородная дочь моя в первый раз по желтому билету пошла, и я тоже тогда пошел… (ибо дочь моя по желтому билету живет-с…)”. Вот к чему относятся к ней обращенные слова Раскольникова: “Я тебя выбрал… Я тебя давно выбрал… когда отец про тебя говорил и когда Лизавета была жива…”

И это можно было бы объяснить двойной интуицией – разнонаправленной по шкале времени. Он, впервые услышав о Соне, ее “выбирает”, не зная еще, что будет впереди – что убьет Лизавету, Сонину крестовую сестру. Соня же, не зная, что было прежде – что говорил ему ее отец, по сути, повторяет отцовские слова, те самые, после которых Раскольников ее “выбрал”. И в центре магии этой – пьяненький Мармеладов.

А что