Колокольчики Достоевского. Записки сумасшедшего литературоведа - Сергей Анатольевич Носов

“вторую после Святой” – здесь, на земле, в этой жизни посюсторонней – много прежде Судного дня. Тогда и заплачет, тогда и поймет. И Соня заплачет и поймет. Как там поймут и что, и что с ними будет – уже без нас.

Но я о физике текста.

Тут ведь что происходит.

А происходит здесь вовсе не “здесь” – что бы здесь ни происходило. Происходит оно “там” – то есть здесь и везде – на уровнях темной энергии и темной массы текста романа (о которых мы говорили прежде). Вот там и протекают скрытые от нас процессы, внешнюю сторону которых – по смысловым проломам и турбулентностям – мы наблюдаем в обозреваемом пространстве чуть более внимательно и чуть более заинтересованно, чем местная публика этой пивной.

Это одна из тайн романа. Разгадывать можно ее, но разгадать невозможно.

(Уж поверьте мне, Кира Степановна! – и оцените мое доверие к Вам!)

Понимаете?.. Здесь же, на нашей стороне, Мармеладов, сказать простым языком, заряжает Раскольникова. Причем оба они могут не понимать, что происходит.

Один важный момент. Оказывается (никогда не задумывался об этом, а узнал из книги Б.Н. Тихомирова), этот эпизод – первое упоминание Христа в художественных произведениях Достоевского (второе – здесь же в романе, когда Соня читает Раскольникову о воскрешении Лазаря).

Сильно. Значит, впервые… у себя в прозе… и сразу – Страшный суд. И сразу – тема спасения. А рядом – справедливости… Высшей.

Ну так что ж – во всех ее представлениях, включая провозвещенное Мармеладовым, тема справедливости способна создать в тексте романа смысловые поля высочайшей напряженности. Хотя заботы о спасении в пониженном понимании, в обиходном – вроде спасения от разоблачения, – будут беспокоить героя куда больше и чаще, но сейчас в этой распивочной со стороны пьяненького Мармеладова идея спасения другого порядка внушается ему со всей энергетической мощью. Или не внушается. Что-то герой наш приумолк. Да нет, зарядка идет, вернее, перезарядка. Мармеладов выскажется и обессилит. А Раскольников, да и мы с Вами, даже не поймем, что получилось. Знаете, что получилось? А вот то (я-то чувствую). Так же точно, подобно своему главному герою, сейчас зарядился от возбужденного Мармеладова сам роман (то есть я, Кира Степановна), в котором пьяненький Мармеладов живет и гибнет. Этот скрытый потенциал будет с неизбежностью сохранен (во мне) до самого финала “Преступления и наказания” – до начала новой жизни воскрешаемого Раскольникова – за последней точкой повествования.

…Удивительная сцена: настолько исчерпывающе проявил себя один из ключевых персонажей, что больше делать ему в романе ничего не осталось – осталось только до дома дойти, быть женой за волосы оттасканным, а потом под лошадь попасть и Богу душу отдать.

Можно сильнее сказать: в этом была романная миссия Мармеладова – сообщить Раскольникову, что сообщил, и умереть.

А сообщал он помимо воли своей, говоря в целом, гораздо больше, чем адресат сообщений воспринять был способен. Мармеладов сам по себе – сплошное сообщение, да только сразу его не прочесть. Поэтому не будем принижать значение выходки Мармеладова – пьяно бухнуться перед женой на колени, с наслажденьем приняв поношение – по безмерной вине. Тут, знаете ли, собственная будущность Раскольникову демонстрировалась – сам падет через две недели каких-то на Сенной на колени и поносим будет…

А первое, что от него услышал Раскольников, – про ту сакраментальную надобность: “чтобы всякому человеку хоть куда-нибудь можно было пойти”. Слова хоть и затерты бесчисленным повторением, а сказано оно не просто так, и мы еще коснемся этого…

Короче, Мармеладов говорит – Раскольников слушает. Раскольников единственный здесь, кто не смеется над Мармеладовым. И мы с Вами знаем, что́ происходит: он распознает в нем отца.

Я не тороплюсь сказать: своего. Хотя вопреки вышеприведенным собственным замечаниям чувствую, как просится на язык. Но нет, не скажу.

Потому что того никто не знает.

И прежде всего – он сам, Раскольников. И никто другой. Только мы с Вами знаем, что происходит, и то в общих чертах.

А как же не знать-то, Кира Степановна?.. Вот он слушает Мармеладова, а в кармане медь с разменянного рубля за часы отцовские. Отцовские! Скоро он вынет медь из кармана, не глядя, и положит на подоконник (за часы-то отцовские!) в жилище Мармеладова, когда плачущая жена под плач детей будет таскать бедолагу за волосы.

Внешне-то главным могло показаться в том кабаке – хозяину, мальчикам за стойкой, выпивохам, всем, кто там был, – как поведет он домой пьяненького – ну прям-таки с сыновней заботой. Не, тут всё тоньше гораздо… относительно сыновней чувствительности.

Две встречи посылает ему судьба с Мармеладовым – так надобно Достоевскому. Одна – первая – в распивочной, вторая и последняя (встречей назвать ее как-то не очень…) – это на улице через несколько дней, когда Мармеладов будет раздавлен колесом коляски. Прошу внимания: “Раскольников назвал и себя, дал свой адрес и всеми силами, как будто дело шло о родном отце, уговаривал перенести поскорее бесчувственного Мармеладова в его квартиру”. Ну так не зря же сказано: “будто дело шло о родном отце”. Это сторонним взглядом замечено: “будто”. И снова Раскольников деньги дает – на сей раз почти двадцать пять рублей, всё, что осталось от присланных матерью. Только эти денежки, если быть внимательными, часть пенсиона за отца опять же. Как ни поверни, всюду тень отца покойного, о котором мы почти ничего не знаем.

Оставляя новоиспеченной вдове все свои деньги, Раскольников назовет Мармеладова “другом”. Поразительно, что Мармеладов за всю их необычную “дружбу” не услышит от Раскольникова ничего, кроме, может быть, нескольких слов, прозвучавших какими-то обрывочными репликами ни о чем, с пустым переспрашиванием, и все это в начале их странного знакомства, тоже, надо заметить, весьма условного: Раскольников даже не нашел нужным представиться. Зато он был свидетелем “решительного вдохновения” Мармеладова, когда тот демонстрировал редкое красноречие за кабацким столом ему – молчаливому (по-нашему: недовоплощенному!) “собеседнику”. Какая полифония?! Сплошной монолог!.. И в противоположность этому красноречию, во второй раз, при совсем уже скорбных обстоятельствах, до слуха Раскольникова (как и всех присутствующих) доносятся мычания и стоны умирающего, и только перед самым концом, перед тем как дух испустить, Мармеладов членораздельно обращается к дочери – просит прощения.

А на другой день Раскольников, посетив Соню, обещает ей, что завтра скажет, кто убил Лизавету.

“Знаю и скажу… Тебе, одной тебе! Я тебя выбрал. Я не прощения приду просить к тебе, я просто скажу. Я тебя давно выбрал, чтоб это сказать тебе, еще тогда, когда отец про