Книга тишины. Звуковой образ города - Сергей Юрьевич Румянцев

смерти.) Только зубы и ногти звучат «в открытую», издают повседневные, посюсторонние, нежуткие звуки. (Иное дело – хруст, скрип костей, не говоря уж о музыкальных образах «плясок смерти».) Всем знаком и первый «аккорд», рождающийся в грызне ногтей: он звучит совсем не грозно и абсолютно по-детски… Но не надо забывать, что в русском языке несущий столб человеческого организма называется «позвоночником»! Тело пронизано прочным, гибким «окостеневшим звуком».

Примитив «зубариков» – первобытен. Архаична сама звукоидея, ее физиологический «минимализм»: звук извлекается прямо из тела (даже из его костяка), без участия одухотворенного голоса (пения) и без посредничества инструмента (даже такого, как варган, пробка, карандаш и пр.). Сам звук – щелк-треск – темен, смутен, на грани непроизвольного и преднамеренного, шума и тона – подобно невнятице детского лепета, в котором, однако, угадывается будущая речь. Эта «детскость» прямо выводит на главное: пронзительное ощущение прорастания, прорезывания, распускания. В неясном щелке-треске вдруг забрезжила «музыка». Но произошло это только тогда, когда появились первые, элементарные, но жизнеопределяющие основы быта – после дикого, пещерного безбытья.

Тепло очага (печь – не костер в ночи), чувство дома (а не норы-убежища), оседлости (после бродяжничества), общности (а не сообщничества) – это достаточно. А чтобы «поставить дело на зуб» (по В. И. Далю – крепко утвердить), – необходим лидер, может, именно такой вот непоющий заика. Новых общих песен еще не родилось (или не определен, не отобран их круг), старые знали не все. Зубы, ногти, слух – были у многих. И вот рождался «оркестр», первобытно-самодеятельная форма коллективного музицирования. Зимними вечерами, у огня, под треск поленьев и гул разговоров, в мирных шорохах нарождающегося уклада новой для ребят жизни рождалась «музыка зубариков». И в этой музыке оттаявших сердец теплилась песня, брезжил звон. Опять в начале «новых времен» оказался звук, дословное звукодейство, перворожденный ритуал «экспериментальных концертов» зубастой молодежи.

Эх, яблочко,

Сбоку листики,

Полюбил бы тебя —

Боюсь мистики!

Впрочем, людей, прошедших через гражданскую войну, научившихся отстукивать зубами голодную чечетку, нельзя было испугать… Так писал в 1929-м блистательный Сигизмунд Кржижановский. И это яблочко с мистикой – тоже от него, из «Возвращения Мюнхгаузена» (1927–1928). Слушая на ночных перекрестках Москвы эту распеваемую всеми и каждым революционную песню, посетивший СССР барон всякий раз пытался понять, куда же оно в конце концов покатилось и докатилось.

Может, действительно был прав необычайно чутко улавливавший актуальность звукомузыкальных явлений Б. В. Асафьев, когда искал исторические обоснования феномена «шумовиков»? Нет, прямо и специально о них он не писал. Но, по-моему, они явственно «шумят» в асафьевских дополнениях к книге Г.-И. Мозера «Музыка средневекового города», переведенной и изданной как раз вовремя, в самый разгар. Например, в примечания Асафьев ввел цитату из «Тиля Уленшпигеля» – описание «великолепной симфонии» при участии звонарей, барабанщиков, трубачей, свирельщиков, гудошников, волынщиков, свистунов, дребезжальщиков (людей с жестяными ящиками в руках, полными обломков старого железа), инструмента из горшка, свиного пузыря и соломины, бубнов, железок и свистулек. Однако эта карнавальная какофония гораздо ближе «шутовской свадьбе» Петра I, и в шумах празднеств пытавшегося утверждать западноевропейские традиции… Впрочем, о целях и смыслах петровской «потехи» спорили много и давно; здесь же еще раз укажу на ее ритуальный характер и встроенность «шумовой симфонии» в сложное действо, разворачивавшееся на улицах и площадях.

«Шумовики» же 20-х носили камерный характер и редко отваживались покидать стены зала. И эта их привязанность к «дому», к предметам быта (достигшая своей логической кульминации в незабываемом стулофоне) – заставляет прислушаться к голосу фольклористов.

Не только в русской, славянских, но и в традиционных культурах едва ли не всех народов известно «музыкальное» использование предметов быта. Ложки, горшки, кастрюли, сковороды, бутылки, пилы, молотки, печные заслонки, кувшины, ведра, спички, ключи – трудно перечислить все предметы, из которых возможно извлечь звук. «Все вещи таят в себе звуки, даже барахло, надо только уметь их оттуда извлечь» – эта установка «самодельщиков» 20-х была известна с глубокой древности. Особенно детям. Кто из нас не «звонил» в таз (пусть и не так искусно, как М. И. Глинка в детстве), не свистел в ключ или бутылку, не барабанил по столу пальцами или ладонями… Другое дело, что гораздо реже эти «звуки дома», даже будучи сознательно извлеченными именно с целью звуковой игры (игры, эксперимента со звуком) – соединялись в ансамбль, в «музыку». Помню капустно-студенческие шутки такого рода (скрип кровати, бульк наполняемых стаканов, ритмический звяк вилок-ложек и пр., сопровождавший обрывки мелодий и восклицаний) – но все это уже в эпоху магнитофонов, «конкретной музыки» и пародий С. Образцова в «Необыкновенном концерте» Московского театра кукол… В традиционной же культуре к «шумовым озорствам» относились серьезно, как вообще ко всякому звуку.[160]

<…>[161]

«Шумовики» укоренились в советской культуре, хотя об этом забыли. Они возникли в самом начале, в эпицентре взрыва, в центре Москвы. «Шумовики» 20-х – шумы в сердце новорожденной советской жизни: не искусства, не культуры прежде всего, а первобытного состояния души и ушей.

Первобытность «шумовика» – в его лохматой бесформенности. Шум – не просто «звукоязык» дисгармонии, хаоса (Агапкина). В <…> смысле шум – нестроение, расстройство, разлад (и живот, расстроившись, «шумит»). «Шумовики» 20-х – прямое выражение катастрофы, переустройства громадной жизни громадной страны, безбытности – или барахольной бестолковщины, которая всегда: на пожарах, на базарах, на новых квартирах…

<…> Обломки, барахло не могли заменить вещей, но – парадокс! – могли стать чем-то большим. Чем? «Музыкой», праздником, азартом, просто – криком от полноты душевной, и от боли, и от ярости.

Первобытность – в сумбуре, шурум-буруме, шаривари («Великодушный рогоносец» здесь кстати!). Но «взорванный быт» не давал никакой регламентации, никаких «рекомендаций» регулировки шума (в традиционной культуре он строго дозировался, регламентировался).

Первобытность: шум вспученного времени – пар эпохи («симфония гудков»).

<…> Опыт В. Дасманова (на фоне отсутствия инструментов): только доверие к «самоделкам». Это одна база «шумовиков». Другая – толщи «шумовых» традиций в славянских и пр. ритуалах магического и пр. свойства. А когда началась на уровне государства антицерковная политика «отделения» (головы от тела) – «шумовики» оказались (и звуковó, и контекстуально – «комсомольское рождество», «Пасха» с шумом и криком) на баррикадах, сами того не желая. Воинствующими поругателями, осмеятелями, изгонителями…

Vexilla Regis prodeunt Inferni…

«Пройдемтесь вместе по большой современной столице с ушами более внимательными, чем глаза, и мы будем варьировать удовольствие нашего чувствования, различая бульканье воды, воздуха и газа в металлических трубах, урчанье и хрип моторов, дышащих с неоспоримой животностью, трепетанье клапанов, движенье поршней, пронзительные крики механических пил, звучное