Книга тишины. Звуковой образ города - Сергей Юрьевич Румянцев

Который громче был любого грома,

И я глаза навел на этот рев,

Как будто зренье было им влекомо.

На этом моменте «зримого звука» стоит остановиться подробнее. Как и на том, кто трубит в ужасный рог.

Данте уделил ему двенадцать терцин, Доре – великолепную гравюру. На ней – безликий портрет. Громада колец: мышцы, жилы, кандалы, кудри, корона на голове, край колодца, в который полупогружена колоссальная фигура. Но главный круг – рог, обвившийся вокруг торса гиганта… Рог-змей. Разверстая пасть увенчана двумя клыками. Резкий блеск металла, бешеный оскал, вспученный медный глаз над раструбом – все направлено на создание эффекта живого, разъяренного звука. Именно: чудовищной силы звук-зверь… А сам гигант, в которого впился звук, – нем. Лица его не видно, оно обращено во тьму.

В начале Книги Бытия (10: 8–10) о нем сказано: «Хуш родил также Нимрода: сей начал быть силен на земле. Он был сильный зверолов пред Господом; потому и говорится: сильный зверолов, как Нимрод, пред Господом. Царство его вначале составляли: Вавилон, Эрех, Аккад и Халне, в земле Сеннаар».

В «Библейской энциклопедии» имя Нимрод переведено как «мятежный, возмутительный». В русской литературной традиции он также известен как Нимврод, у Данте в переводе М. Лозинского – Немврод. И конечно, не за охотничьи свои заслуги попал он в Священное писание и в гениальную поэму Алигьери.

Имя Нимрода-Нимврода-Немврода связано с историей крупнейших городов, прежде всего Вавилона и Ниневии, которые строились и расцветали при его правлении. В восточно-христианской традиции он считается «основоположником» идолопоклонства. Но главное, этот внук Хама и сын Куша (Хуша) был вдохновителем строительства Вавилонской башни, виновником того, что произошло вследствие этого безумного предприятия.

…«Rafel mai amech

Izabi almi», – яростно раздалось

Из диких уст, которым искони

Нежнее петь псалмы не полагалось.

И вождь ему: «Ты лучше в рог звени,

Безумный дух! В него – избыток злобы

И всякой страсти из себя гони!

О смутный дух, ощупай тело, чтобы

Найти ремень; тогда бы ты постиг,

Что рог подвешен у твоей утробы».

И мне: «Он сам явил свой истый лик;

То царь Немврод, чей замысел ужасный

Виной, что в мире не один язык.

Довольно с нас; беседы с ним напрасны:

Как он ничьих не понял бы речей,

Так никому слова его неясны».

Возможно, некоторая нескладность, невнятность перевода этого места объясняет его относительную «неизвестность». Между тем в чреде мучений Дантова ада эта казнь уникальна своей исключительно звуковой природой.

Немврод обречен говорить на непонятном никому языке, не понимая никого другого. Он – вечный немой, Нем(в)род. Немрод: родящий немоту, непонимание, одиночество. Но этот немой небезгласен, он громоподобно шумен.

Зверолов-градостроитель. Устроитель возмущающих природу многоголосиц царских охот, великих «шумовых симфоний» громадных городов и бросающих вызов небу «судьбоносных» строек. Верховный распорядитель коронаций шума на царство базаров, покровитель искусств, в том числе и музыки…[172] И тот, кто спровоцировал разноголосицу языков – «языковый хаос», информационный шум, объявший Землю.

Этот шум, как и всякий прочий, есть непременное отличие стесненной городской жизни, скученности, сгущенности городской культуры, которая в XX веке ощущается сильнее, чем когда-либо. Позволю себе небольшое отступление и процитирую фрагмент статьи Г. С. Кнабе «Городская теснота как факт культуры». Размышляя о тесноте улиц Древнего Рима, «домах-ульях», вездесущей толпе, в которой одновременно свершались тысячи разных дел, он писал: «И густота толпы сама по себе, и отмеченные ее особенности порождали невероятный шум, а голые кирпичные и каменные стены усиливали его. Ювенал уверял, что в Риме умирают в основном от невозможности выспаться. Марциал не мог заснуть от стука телег, гомона ребятишек, еще до света бегущих в школу, оттого что менялы, зазывая клиентов, непрерывно постукивают монетами по своим переносным столикам. Сенека, один из фактических правителей государства, жил над публичной баней и специально вырабатывал у себя нечувствительность к постоянному окружавшему его грохоту. Интенсивность запахов не уступала интенсивности шума».[173]

Конечно, Флоренция XIII–XIV веков – это не Древний Рим. Но «все же» Данте был стопроцентным горожанином, видевшим войны, опустошительные пожары… И немало видел он городских толп, гулом которых, как кровью, набухала деловая, торговая, праздничная жизнь города. Так было, так есть. Столпотворение, обходящееся ныне без видимого столпа, непрерывно вздымает к небу столп шума. Ни в Риме, ни в Дантовой Флоренции (Лукке, Падуе, Вероне, Равенне) не было вибрирующего тока людских масс в подземельях «подземок», ревущих потоков автотранспорта на земле, над землей (эстакады, «развязки») и резонирующих им в облаках гудящих самолетов. В тройной контрапункт шума ныне вплетаются потоки изрыгаемой на всех языках информации («информационный шум», представляющий огромную опасность для человеческой психики и культуры). Но тут же – типично городская, мегаполисная, вавилонская коллизия: одиночество в толпе. Одинокий голос человека – в несмолкаемом гуде говора города. Глас вопиющего в пустыне шума…

…И тогда остается: звук. Зык рога, переходящий в рык. Чудовищный гудок… Рогатый, клыкастый звук-змей, обвивший зверолова-охотника, царя, дерзнувшего бросить вызов Богу. Немврод у Данте обречен вечно взывать – к Пустоте. Трубный зов слышен, но, как и речь, невнятен…

Обессмысленный, исполненный тоски и злобы звук, жалкий остаток былой роскоши культуры, общения, языка, музыки, слова. «Прогресс цивилизации», обернувшийся регрессом, деградацией, возвращением к до-Словному состоянию, к темной, дикой немоте…

Грандиозный пшик вселенской утопии, рожденной безумной гордыней властителя сверхгорода. До того (прежде, выше) – бесовская насмешка «трубы из зада» в духе площадно-карнавальных «снижений». Ниже, дальше – спуск на мировое дно.

Казалось бы, куда уж дальше? Полное, исчерпывающее развоплощение звуковой материи в сцене с Немвродом – тотальное обессмысливание, десемантизация слова и звука – могло стать достойным финалом адской «симфонии шума», в которой предуказаны многие вехи развития городской звуковой среды… Но у Данте и финал – адский.

Долго обдумывать текст своего странного комментария к нему мне не пришлось. Все решилось само собою – на небе и на земле.

В субботу 12 октября 1996 года в Москве случилось полное затмение солнца. А за полчаса до него перед окнами отчего дома (в Теплом Стане) взвился в небо громадный столб черного дыма. Горели красные

«Жигули». Собралась кучка зевак (любителей пожаров?). Три красные пожарные машины приехали, когда все уже было кончено. В одну минуту залили они остатки огня, развернулись и уехали. Шустрый