Книга тишины. Звуковой образ города - Сергей Юрьевич Румянцев

скольжение трамваев по рельсам, щелканье бичей, плесканье флагов. Мы будем забавляться, мысленно оркеструя хлопанье входных дверей магазинов, гул толпы, различные гаммы вокзалов, кузниц, прядилен, типографий, электрозаводов, подземных железных дорог».

Долго же пришлось бы сегодня ходить, чтобы услышать все это. Где, например, «щелканье бичей»? Какие кузницы? Метро у нас в основном глубокого залегания, так что подземную «гамму», длинный «шуморяд» вряд ли услышишь – в лучшем случае ощутишь вдруг под ногами внезапно возникшую вибрацию, шаг в сторону, и нет ее. Да мало ли тяжелых вибраций колеблет сегодня землю – поди угадай, откуда она, отчего, зачем? И что это за «неоспоримая животность» хрипящего мотора? Неисправность, вот и все. Нормально же работающие миллионы моторов легко заглушат большинство «мелодий» этой «симфонии столичных шумов», сочиненной в 1913 году художником-футуристом Луиджи Руссоло.[162]

Искусствоведческий анализ радикально-авангардных идей, систем, концепций не входит в мои задачи. Хотелось бы лишь подчеркнуть некоторые моменты, прямо связанные со звуковой средой мегаполисов, жизнь в которых становится тем шумнее, чем выше плотность населения.[163]

Апология шума в декларациях Руссоло, Маринетти и др. несомненно выражала резкие, сильные ощущения разлада, расстройства прежней жизни, сполóшной нестройности новой реальности, глубинной, кардинальной перестройки структуры звуковой среды.[164] За «музыкальной» фанаберией эпатирующих формулировок (эволюция музыки к «звукошуму», закономерность появления «брюитизма»[165] и т. п.) незамеченным осталось отрицание тишины, отсутствие ее в предлагаемой звуковой картине жизни «современной столицы». Тишина осталась за бортом, в прошлом,[166] в пыльных «чуланах» музеев, храмов и «госпиталей анемичных звуков» (концертных залов). Все тихое, даже приглушенное («под сурдинку», в переводе Шершеневича) отвергается – как уходящее, устаревшее, мирное (в эпоху войн и революций), тихоходное, статичное (в век «нового динамизма» транспортно-информационных сверхскоростей). В современном городе ей нет места даже ночью,[167] а днем: скорость, скорость, скорость!

Пожалуй, больше и ярче других о ней говорил Филиппо Маринетти.

«Мы объявляем, что великолепие мира обогатилось новой красотой: красотой быстроты. Гоночный автомобиль со своим кузовом, украшенным громадными трубами со взрывчатым дыханием <…> рычащий автомобиль, словно бегущий по картечи, прекраснее Самофракийской победы!»[168] Резкое ускорение темпа жизни, лихорадочное учащение биений ее ритмов напрямую связывалось с действием «великих научных открытий (телеграф, телефон, граммофон, поезд, бициклет, мотоциклет, авто, трансатлантик, дирижабль, аэро, кинематограф)». У истории стал шумный транспорт! И в вихре транспортных и информационных потоков «человек, умноженный машиной», обретал «новое ощущение мира».[169] Маринетти заметил и угадал революционное значение смены позиции и самого способа восприятия, видения-слышания мира. Погруженность в среду, вдумчивая тихоходность пешехода, всадника, ездока уступали место скользяще-отстраненному взгляду водителя-пассажира…

«Быстрота поездов и авто, смотрящих свысока на города и деревни, дает нам оптическую привычку к ракурсу и к зрительным синтезам. Отвращение к медлительности, к мелочам, к анализам и к растянутым объяснениям. Любовь к быстроте, к сокращениям, к резюме и к синтезу. „Скажите мне все быстро, быстро, в двух словах“!»

В двух? «Времени нет!»

…У меня оно было. Во всяком случае, его хватало на то, чтобы попытаться спокойно пережить, осмыслить, взвесить, оценить очередную цепь нечаянных совпадений. Она лежала на отцовском столе увесистым кирпичом цвета запекшейся крови. Толстая книга в старинной обложке «крышкой», формата 84х110 1/16 листа. В центре тускнел тисненый медальон с изображением поэта. На переплете золотом по черному стояло «Данте АД».

Этот «Ад» я помню с детства как самую тяжелую из наших книг. Тяжесть эту я ощущал полновесно, потому что часто доставал тщательно оберегаемый том из шкафа и смотрел картинки. Гравюры Гюстава Доре поражали воображение мрачной фантазией и обилием обнаженных фигур. До самой поэмы глаза как-то не добирались, и долгие годы «Ад» был для меня вовсе не Дантовым. Потом рядом с этим – из детства, таганским, тяжелым, гравированным, цвета запекшейся крови – появился другой «Ад», текст, который я прочел в другом месте, в другом издании, в другое время. Странно, но два «Ада» никак не соприкасались между собой, существовали в разных углах сознания…

И вдруг мой взрослый уже сын захотел прочесть Данте. Вспомнил, что в младенчестве видел тот, таганский «Ад», на книжных полках в Теплом Стане, в квартире деда, где мы жили двадцать лет назад. Может, и он вспомнил «картинки» Доре? Так или иначе, Иван попросил поискать и привезти книгу. Случай действительно был подходящий.

Я вернулся в родительский дом, чтобы пожить месяц с мамой. Вернулся туда, где не жил двадцать лет, где бывал наездами по праздникам и «делам». Чувство возвращения странно волновало душу, успокаивало, перенастраивало ее на какие-то новые волны. А может, старые, как наши с детства знакомые книги на полках… Но «Ада» среди них не было. Оказалось, он давно уж увезен моим младшим братом, который в детстве разглядывал гравюры Доре, не читая Данте, а теперь вот решил показать картинки своим детишкам… Так создаются традиции!

И вот наконец фамильная реликвия лежит передо мной. Лежит на отцовском столе увесистым кирпичом цвета запекшейся крови. 8 октября 1996 года я заглянул в «Ад».

…Мальчишкой я не любил портрета Данте Алигьери, отпечатанного на фронтисписе способом меццо-тинто в типографии Полиграфинститута. Доре был куда как занимателен, а текста я не читал. В том числе и того, что фиолетовыми чернилами стальным пером старой вставочки был аккуратно выведен на обороте этого самого фронтисписа. Через сорок пять лет я прочел эту надпись с большим волнением. Оказывается, книга была подарена отцу товарищами по работе (очень строгими товарищами в форме) в день его рождения («„Ад“ – лучший подарок!»), в январе 1951 года. Того самого года, в котором я родился, правда, в июле. «Ад» же появился в нашем доме 1 января по старому стилю. Значит, еще в утробе матери я мог как-то ощущать его присутствие? А мой сын Иван, умудрившийся родиться в один день с дедом и сразу же после рождения переехавший вместе с нами в Теплый Стан, в квартиру с «Адом»? Впрочем, с ним подождем – как говорится, время покажет. А пока, ухватившись за первую поразившую меня дату, я перевернул плотную страницу.

В сердце титульного листа пламенело громадное, краснейшее, кратчайшее, разверстое «АД». Внизу чернело: 1940.

Какой наглядный итог предвоенного десятилетия «большого террора», воинствующего безбожия, уничтожения храмов, «раскулачивания» деревни… какое страшное предвестье роковых сороковых! Именно «Ад» – а как же иначе, ведь «Божественная комедия» с него и начинается. Только «Ад» – все, что успели напечатать мы таким роскошно подарочным образом…

Заключительная тридцать четвертая песнь с трехглавым Люцифером, безмолвно терзающим трех предателей власти земной и небесной. Люцифер в