Книга тишины. Звуковой образ города - Сергей Юрьевич Румянцев

Шум города все больше и больше вторгается в музыку. И для реалистического его изображения современные конструкторы придумывают новые аппараты. Ниже читатель видит изображение такого аппарата, состоящего из системы реостатов и дающего возможность передавать всевозможные шумы, слышимые в городе, до полной иллюзии. Этот аппарат изобретен был немецким дирижером Майзелем и испробован на постановках берлинского Мейерхольда – Пискатора. «Игра» на нем напоминает управление трамваем или электровозом.

Другой важный элемент для передачи звукового напряжения города – это правильное уловление темпа, звукового акцента городской музыки. И в этом направлении новейшая техника создала тип инструмента, контролирующего музыканта при передаче звуковой картины современного города. Этот аппарат «механический дирижер» Блюма, имеющий большое будущее в современной кинематографии. Сущность аппарата сводится к тому, что движение двух лент – одной кинематографической, а другой музыкальной, содержащей партитуру музыки для картины, в точности согласуются друг с другом. Обе ленты накатываются на валики, движение которых строго согласуется при помощи регулятора. Получается идеальная точность в соответствии кинематографической музыки и зрительного впечатления. Но можно идти еще дальше – и опыты в этом направлении уже производятся, – а именно, можно фотографировать самый звук и получить звуковую киноленту, которую путем очень остроумных приспособлений (на подробностях которых мы пока останавливаться не будем) можно заставить обратно зазвучать. Таким образом, на одной киноленте получается и звук и образ. Современный город воспроизводится всеми доступными средствами для художественного восприятия.[176]

Состязание певцов

Сигизмунд Кржижановский

1

Чайник, стоявший на желтых язычках греца, запел не сразу. Может быть, потому, что ему незачем было опережать сверчка. Сверчков, как известно, в щелях московских комнат не водится. Да и вместо печей – все больше витое железо калориферов. Торопиться чайнику было не к чему.

Сперва он завел слегка в нос – точнее, в чуть поддымленный эмалированный носик, – раскачиваясь на двух сиповатых нотах, затем скользящим портаменто перенесся на высочайший, тонкой нитью сматывающийся в воздух, звук.

– Ого, да он у тебя с пением. Ишь как забирает. Но только вот у меня есть старый чайник: с виду так, не слишком казист, а твоего перепоет.

– Ну, это еще неизвестно.

– Вот охота человеку спорить. Твой гнутонос с сипинкой. Разве не слышишь? А у моего старичишки, – еще от покойной тетки он мне достался, – голос, как стеклышко. С ноты на ноту как по лесенке.

И откуда такое в бездушной вещи берется? Не поймешь. Говорят, от трещинки. Да приходи, дам послушать. Иной раз, как паром его расшевелит, поет и крышечкой призванивает. Твоему так не вытянуть. Куда…

– Мой тоже иногда с коленцами умеет. А впрочем, стоит ли о таком вздоре…

И хозяин несколько обиженно снял чайник с огня и наклонил его над стаканом.

Гость сидел, не отвечая и не придвигая стакана. Брови его слегка поднялись кверху. Казалось, он всматривается в какую-то еще не совсем ясную мысль. Затем:

– Послушай, брат, вот что я придумал…

2

Штепсель поставил лампу на полусвечность. Публика и судьи сидели полукружьем у затененных стен. В центре – желтоязыкая керосинка. Рядом с ней – шестью носами кверху – шесть состязающихся чайников. Председатель позвонил ложечкой о край пустого стакана:

– Товарищи, мы живем во времена далеко не диккенсовские.

Еще недавно нашим барабанным перепонкам эпохой были предложены орудийные канонады. Но так случилось, что сейчас вот нам позволено заслушать шелестиное пение чайничковых горл. Катастрофы и уюты, очевидно, стоят в очереди к бытию. Но я не намерен расфилософствоваливать повестку дня. Точнее – повестку сумерек.

Жюри избрано: Анна Александровна, товарищ… простите, запамятовал, ах да, Годяев и ваш покорный слуга. Слово предоставляется голубому чайнику с прорыжиной на боку. Прощу вас.

Хозяйка чайника, дама с зябким лицом, отбросив концы пестрой тедженской шали от плеч, нагнулась к круглорукому чинному чайнику.

Ей передали графин с водой. Вода вхлынула под голубую шапочку. Шапочка надвинулась на круглый рант, и первый из жестяных претендентов стал поверх желтых огоньков. С минуту собравшиеся молчали.

Затем начались громкие мены словами. Кто-то заговорил об итальянском теноре, билеты на которого уже расхватаны, кто-то вспомнил о прошлогоднем моцартовском «Реквиеме».

И вдруг – сквозь приглушенные голоса – тишайшим пианиссимо начал голубой чайник. Это было похоже на песню шмелиного зуда, заблудившегося среди колосьев или мелкоцветья стеблей гречихи. Металлический зуд то сращивал свои зудинки в одну тонкую и острую ноту, то снова распылялся дробной звуковой зыбью.

– По-моему, это похоже на лет шмеля перед третьим действием в «Сказке о Салтане», помните? – наклонился хозяин к уху соседа.

– Да, но мотив в поисках тональности. И после… погодите.

Чувствовалось, что у голубого эмалированного певца подпертое крепким паром дыхание: он перетреливался – по тонкой, свистящей скале – все выше и выше. Вслед звуку из острым асиком вострящегося носа певца вывинтилась сердя струя пара. Голос поющего вдруг сел, жалобно булькнул и оборвался.

– Бис, бис, – сказал кто-то из затененного угла и беззвучно прижал к ладони ладонь. Но импрессарио чайника, подоткнув концы шали, поспешно убирала его с огневой рампы и чугунной эстрады.

Один из членов жюри, нагнувшись, перелил кипяток из голубого исполнителя в его соседа и выставил его на керосинную решетку.

Это был толстобрюхий, медно-красными отливами рефлексирующий пузан. Именно такие широкогорлые кувшины можно купить на рынках Мир-араба и Кишмиш-базара в Узбекистане.

Металлический толстяк не заставил себя долго ждать. Пятя круглые бока над кипящей водой, он весело забулькал круглыми лопающимися звуками. Голос его был низок и глуховат: как бассо буффо. Он перекувыркивался с ноты на ноту, нырял и всплывал над поверхностью веселой и примитивной мелодии.

Нос Анны Александровны сморщило смехом. Человек в затененном углу откровенно прыснул. Хозяин медного эшулечи по кивку судьи снял состязающегося с эстрады.

На минуту был дан полный свет. Гости закурили папиросы.

Коробка с печеньями обошла круг. И вслед свету, зажатому под сурдину, на узорную решетку греца выступил третий состязатель. Это был белый, высокогорлый, с чуть примятым левым боком чайник. Его треугольный короткий, гордо вздернутый нос смотрел сверху вниз на стеснившихся возле желтого огневого круга керосинки. Хотя кипяток, влитый под самое горло третьему, был дважды перекипячен, но белый чайник запел не сразу. Сперва из треугольной ноздри его вздыбилось легкое паровое облачко. Потом оно опало. И только тогда началась песнь.

Так можно петь не голосом, а вспоминая о голосе, который был и отзвучал. Металлическая дрожь боли – сквозь прозрачное парение пара – песня тончайшей трещины скользила сквозь воздух, пытаясь уйти из звука в беззвучье. И все же она