Книга тишины. Звуковой образ города - Сергей Юрьевич Румянцев

Самые керосиновые языки потянулись вверх, к донцу песни, и кто-то сказал: «Коптит».

Хозяин дебютанта, молодой человек с плешинкой на темени и золотой искрой в стеклах пенсне, быстро вытянул руку из манжеты и отставил чайник.

Довольно длительная пауза отделила это выступление от следующего.

Затем в круг света вдвинулся высокий, с тяжелой крышкой, темный, но в светлых яблочках чайник. У него был прямой и тупой нос.

Широкое дно его подгибало под себя желтый пляс огоньков. Чайник стоял довольно долго, храня важное молчание. Кто-то, пододвинувшись к керосинке, подбавил огня. Чайник не разжимал рта.

– Что за черт, – пробормотал хозяин, тыквообразный человек с кожаной папиросницей на ремешке через плечо, – ну, ты: «Первую, зардевшись, спеть».

Но чайник не зардевался и не пел.

Председатель жюри бросил взгляд на часовую стрелку: пора бы…

Круглый человек присел на корточки у своего прямоносого протеже, подверчивая фитили. Вода клокотала, тряся крышкой, но чайник упрямо молчал.

– Что за притча, всегда поет, колоратирует этак, а сегодня хоть ты что!

– Снять, – произнес голос из темного угла. Чайник уступил место следующему.

Два других дебютанта – желтый низкорослый носач и продымленный, с рубчатым горлом кофейник – хотя и вызвали ряд одобрительных кивков, но особым успехом не пользовались.

Победителем, по единогласному решению жюри, был признан белый чайник с мятым левым боком. Его хозяин отслушал легкий переплеск аплодисментов, вылил из белобокого чайника кипящее содержимое и тщательно завернул его в мятую газету. После этого гостям был предложен шестьюжды перегретый чай и остатки печенья.

3

Гости спускались по лестнице враздробь. Человек, медленно спускавшийся с газетным свертком под мышкой, не сразу почувствовал прикосновение к локтю.

– Анна… простите, отчество?

– Александровна. – Послушайте, не продадите ли вы мне свой чайник.

Человек крепче зажал сверток в подмышке и недовольно взглянул на улыбчивые ямочки у губ спутницы:

– Я не торгую песнями. Прошу извинить.

– Что ж, простите и вы.

У нижней двери она приостановилась, роясь в сумочке, чтобы дать монету швейцару. Он прошел вперед, наставляя воротник навстречу льдисто-мокрым осенним снежинам.

4

Прошло несколько недель. Пожалуй, даже несколько месяцев. Сезон уже шел к концу. Они встретились в фойе театра.

В этот вечер ставили «Тангейзера». Жители Чебоксар только что услышали: «Алло-алло, говорит Москва, третий акт «Тангейзера» кончился, перерыв несколько минут – слушайте очередную хронику…»

Анна Александровна была в черном платье с косым вырезом и темно-красной шелковой розой под левым плечом.

– Здравствуйте. Вы меня, кажется, не узнаете?

– Помилуйте. Анна… простите, отчество?

– Александровна. А чайник ваш, этот вот кривобокий, все у меня из головы не идет. Серьезно. Вот сегодня, скажем. Пели там всякие заслуженные и прочие. А ведь в них гораздо больше эмалированности, чем вот в вашей непонятной жестянке.

– Второй звонок, если не ошибаюсь.

– Да. Но послушайте, будь в вас хоть малая малость галантности, вы бы подарили мне свой чайник. Зачем вам?

– А вам зачем? Третий. Тушат свет. Простите.

– Погодите. Если вы такой скряга, то все-таки как бы устроить так, чтобы услыхать его еще раз?

– Очень просто, – золотая искра дернулась в двояковогнутом стекле, – благоволите навестить меня: чайник будет служить вам: сперва пением, потом чашкой чая.

– Ну, это немного… впрочем, у вас есть карандаш? Ах, уже началось. До скорого.

5

Они сидели вдвоем у потушенной керосинки. Хозяин, болезненно морщась, протирал платком стекла пенсне, точно стараясь затушить золотую искру в чечевице.

– Сегодня она пела, ваша жестяная нежить, особенно хорошо, – сказала гостья, – под слушанье откуда-то из хрестоматий, из детства в память возвращалось: «Он душу младую в объятиях нес…»

– А чайник поставить пора на поднос, – подчеркнул рифму хозяин, возвращая стекла переносью.

– Вы нехороший. Жестянее его. «И звуков небес заменить не могли ей скучные песни земли».

– Анна Александровна, Анна, а дальше нарочно не хочу помнить: не надо. С песней кончено. Теперь сядем к столу и будем пить скучный земной чай. Из грубых листьев. «Продажа для всех граждан».

1927[177]

Разрез завода

Алексей Крученых

– форточка…

маятник

стальной угол

аршин небо – газа

жужжит жироскоп

стук… марш… синкоп…

под цейсом – пластинки радия секут,

синтарис… альфа – бета – гамма – луч…

плавает хрусталь

по ребрам арматуры…

фольга в торий

золотник… кривошип шатун

дрелит

шуршат броней

лезу в зонд —

земля… зл… зх… чм… бронзы

завыюзг… завиток… зарр —

     стружки – ж – ж – з – з – з!..

     – завод в ходу!..

1922[178]

Искусство шумов

Луиджи Руссоло

МОЙ ДОРОГОЙ БАЛИЛЛА ПРАТЕЛЛА,

ВЕЛИКИЙ МУЗЫКАНТ-ФУТУРИСТ,

9 марта 1913 года, во время нашей кровавой победы, которую мы одержали над 4000-ми пассеистов в театре

«Констанци» в Риме, мы кулаками и палками защищали твою футуристическую музыку, исполняемую могущественным оркестром, – и тогда вдруг мой интуитивный разум проникся новым искусством, которое может быть создано только твоим гением: Искусством Шумов, логическим следствием твоих замечательных новаторств.

Античная жизнь была только молчанием. Лишь в 19 веке, с открытием машин, народился Шум. Сегодня шум властительно царствует над чувствованиями людей. Многовеково жизнь развертывалась в тишине или под сурдинку. Шумы, даже наиболее оглушительные, не были ни огромными, ни удлиненными, ни разнообразными. Действительно, природа молчалива обычно, если не считать исключений: бурь, ураганов, обвалов, каскадов и землетрясений. Поэтому первые звуки, извлеченные человеком из пробуравленного тростника или из натянутой бечевки, глубоко очаровали его.

Первобытные народы полагали, что происхождение звука божественно. Звук был окружен религиозным культом и передан жрецам, использовавшим его для обогащения своих обрядов новым таинством. Так сложилось представление о звуке как о чем-то самостоятельном, отличном и независимом от жизни. Результатом этого явилась музыка, фантастический мир, возвышающийся над реальным, мир нетленный и священный. Эта иератическая атмосфера неизбежно замедлила развитие музыки, которая осталась поэтому позади прочих искусств. Даже сами греки, с их музыкальной теорией, математически закрепленной Пифагором, следуя которой можно было допускать пользование только несколькими консонирующими интервалами, ограничили музыку и сделали почти невозможной гармонию, им совершенно неизвестную. В Средние века музыка эволюционировала по мере развития и видоизменения греческой системы тетрахорды. Но звук продолжали рассматривать в его движении в соотношении с временем; это узкое понятие сохранялось упорно, и мы находим его еще в самых сложных полифониях фламандских композиторов.