Книга тишины. Звуковой образ города - Сергей Юрьевич Румянцев

центре земли, скованной холодом, мохнатый червь, которым мир пронзен… И эти буквы, кровавые буквы на титулах великолепно, по-сталински, при Сталине, для Сталина изданной книги…

…Совпаденье дат, образов Данте, Доре, оформителя книги Я. Егорова, обстоятельств жизни нашей семьи и роящихся кругом научных, беллетристических, кино-, телеи пошло эстрадных версий эпохи сталинизма – это многоголосое, шумное совпадение, смутившее душу, дало неожиданный результат. Что-то прояснилось в давно обдумываемой, но темной «истории шума».

…Все на площадь сквозь туннели пассажей

плывут каналами перекрещенных дум,

где мордой перекошенной, размалеванный сажей:

на царство базаров коронован шум.

Адище города окна разбили

на крохотные, сосущие адки.

Рыжие дьяволы, вздымались автомобили,

над самым ухом взрывая гудки.

«Адище города» Маяковского, стоящее на его же «Шумах, шумиках и шумищах» (оба – 1913), рожденное посеребренным безумием приговоренной к войнам и революциям России, нашим бесшабашным футуризмом и переводным «брюитизмом»-шумизмом, – это скромное по масштабам «Адище» ровно 600 лет спустя подтверждало видения другого итальянца-горожанина. Или акцентировало то из Дантовых адских образов, что в качестве устойчивых словосочетаний, понятий, символов вошло в плоть и кровь европейской, а позднее и русской культуры. Первым из таких образов был «адский шум».

В ряду «общеизвестных характеристик ада» ему принадлежит первое место – разумеется, после «заглавного», буквального значения этого слова: по словопроизводству с греческого («гадес», «аид») «ад» означает «место, лишенное света», царство тьмы (русское «кромешная»). Но «адская тьма» разумеется сама собою, так говорят нечасто. «Адский шум» – другое дело. Вихрь, пламя (жар), холод, злоба, мука – все это после шума. Конечно, в начале были слова, начертанные на вратах ада. Но они – начертанные, неизреченные. А сразу за вратами, в начале пути и третьей песни поэмы Данте – был Шум.

…Он ввел меня в таинственные сени.

Там вздохи, плач и исступленный крик

В беззвездной тьме звучали так ужасно,

Что поначалу я в слезах поник.

Смесь всех наречий, говор многогласный,

Слова, в которых боль, и гнев, и страх,

Плесканье рук, и вопль, и хрип неясный

Сливались в гул, без времени, в веках

Кружащийся во мгле неозаренной,

Как бурным вихрем возмущенный прах.

Дикая смесь множества слипшихся, нерасчлененных звуков, страшных и порознь, а тем более в какофоническом, безладном, дурном многоголосии, звуков темных, грязных, удручающих своей бесконечностью, неизбывностью, – таков адский шум, предваряющий самый ад. Тяжелый гул открывает и следующую песнь.

Мы были возле пропасти, у края,

И страшный срыв гудел у наших ног,

Бесчисленные крики извергая.

Рев бездны – устойчивый звукообраз поэмы. Момент тишины здесь как луч света, глоток воздуха! Сопоставление светлой благодати тишины и темного ужаса вечного шума венчает четвертую песнь.

Синклит шести распался, мы вдвоем;

Из тихой сени в воздух потрясенный

Уже иным мы движемся путем,

И я – во тьме, ничем не озаренный.

Знаменитому рассказу Франчески (пятая песнь) предшествует описание адского вихря, царствующего во втором круге ада.

И вот я слышу в воздухе разлитый,

Далекий стон; вот я пришел туда,

Где от плачевных звуков нет защиты.

Я там, где свет немотствует всегда

И словно воет глубина морская,

Когда двух вихрей злобствует вражда.

То адский ветер, отдыха не зная,

Мчит сонмы душ среди окрестной мглы

И мучит их, крутя и исчезая.

Когда они стремятся вдоль скалы,

Взлетают крики, жалобы и пени,

На Господа ужасные хулы.

Чем ниже круг, чем глубже в бездну, тем реже Данте говорит о шуме. Но не потому, что это «естественно» (пещера, подземелье = тьма и безмолвие). Он справедливо полагает достаточными его предшествующие, наслаивающиеся друг на друга единым гулом описания. Довольно намека, слова единого, чтобы слух читателя «вспомнил», «включил» этот фон. Таков немолчный лай трехзевого Цербера, пронизывающий звуковую атмосферу третьего круга (неумолчный шум вечного града, снега, ливня, мокрого гноя, чавканье смрадной топи и вой влипших в нее обжор). Этот лай, весь гнусный грязевой шум «настолько душам омерзел, что глухота казалась бы им милой». Постоянный, вечный шум – страшное орудие адских пыток. На этом мучительном фоне и развиваются дальнейшие звуковые события грандиозной композиции. Остановлюсь на главных, переломных.

В девятой песни грязный хаос рассекается звуком, превосходящим по мощи и шум ада: то грохот, сопровождающий появление Ангела в долине Стикса. Кульминационное значение этого «грома небесного» подчеркивается самим его местоположением в тексте поэмы, в основе композиции которой лежит числовая символика (3, 9, 10). «Божественная комедия» разделена на три части. В каждой по 33 песни (всего 99, вместе со вступительной – 100). Все числа кратные 3, 9, 10. Форма стиха – терцина. В аду 9 кругов, в чистилище – 9 ступеней, в раю – 9 сфер и т. д.[170]

И вот уже по глади мутных вод

Ужасным звуком грохот шел ревущий,

Колебля оба брега, наш и тот, —

Такой, как если ветер всемогущий,

Враждующими воздухами взвит,

Преград не зная, сокрушает пущи,

Ломает ветви, рушит их и мчит;

Вздымая прах, идет неудержимо,

И зверь, и пастырь от него бежит.

Здесь явлена в звуке мощь сил небесных. И сила силу ломит. Шум – шумом выбивают. С этой логикой в истории городской культуры XX века мы сталкиваемся на каждом шагу, особенно в молодежной среде, бытовании рок-музыки, в использовании бытовой звукотехники как «противошумового экрана» и пр. Отмечу еще, что имена бесов в двадцать первой песне «Ада» очень напоминают воровские клички и тусовочные «кликухи»: Хвостач, Тормошило, Старик, Собака, Борода, Забияка, Клыкастый Боров, Собачий Зуд, Рыжик, Кривляка… Именно в связи с ними в тексте впервые «звучит» труба – пусть нереальная, обсценная, глумливо-бесовская, но вполне по-адски смрадная.[171] Через десять песен заднепроходный «мотив-предвестник» отзовется настоящим трубным звуком чудовищной силы, который возвестит о приближении ко входу в последний, девятый круг (песнь тридцать первая).

Ни ночь была, ни день, и я не мог

Проникнуть взором в дали окоема,

Но