Записки сестры милосердия. Кавказский фронт. 1914–1918 - Х. Д. Семина

Я чувствовала, какая глубокая правда была в его словах. Но я сказала совершенно другое:

– Ты выпил лишнее. Иди в постель и засни. А я должна идти в госпиталь.

– Пожалуйста, не ходи сегодня. Побудь со мной! У меня ужасное настроение! Все ни к чему! Жизнь кончилась… Для чего ты ходишь в госпиталь и спасаешь эти человеческие обрубки?.. Кому нужны все эти раненые, искалеченные! Не все ли равно, когда умереть? Все мы летим в пропасть вверх тормашками! И не удержимся, я чувствую это!

Он весь стал какой-то мрачный; взгляд тяжелый, усы обвисли. Он выпил вино залпом и, показывая на пустой стакан, сказал:

– Вот только это и есть действительное! И ничего другого! Видишь? – он показал на стакан, на дне которого было еще несколько капель вина. – Это еще капелька осталась прежней жизни… Но и она скоро уйдет безвозвратно…

– Конечно, если ты будешь так много пить, то скоро и этой капельки не останется.

– Ты не следи за мной! И не считай, сколько я выпил. А лучше пей сама тоже со мной. Легче будет жить. Многого не будешь замечать. Может быть, ты думаешь, что я алкоголик, пьяница. Но мне просто хочется забыть все, что я видел за эти дни… Ты знаешь? Они все еще сидят там, вдоль всей дороги, и долго еще будут сидеть… Пока не свалят всех в общую яму. А ведь все здоровые были, нераненые! Молодые! Почти мальчишки…

Я тяну его за руку, а он едва поднимет отяжелевшие веки, посмотрит на меня и опять падает…

– А ты говоришь о каком-то человеческом образе! К черту всякий человеческий образ! Кому он теперь нужен?! Теперь нужен человек-зверь, а не образ человеческий! Да люди и стали зверями… Гайдамакин, налей, что там осталось. Все равно, лишь бы пить… – сказал он вошедшему Гайдамакину. – Выпей и ты, Тиночка! Налей барыне тоже.

– Что ты! Я не могу пить. Иди, пожалуйста, ложись, поспи до моего прихода.

– Ни за что не лягу, если ты уйдешь в госпиталь!

– Хорошо. Иди ложись; я посижу около тебя, пока ты не заснешь.

Он пошел и лег на мою кровать. Я взяла его руку в свои и стала гладить ее.

– Вот и Новый год наступил такой же печальный, как и старый, ушедший… Не могу спать! К черту сон! Пойду в команду – поздравлю их с Новым годом!

– Очень некрасиво идти в таком виде начальнику к подчиненным, – сказала я.

– Идем вместе! И ты их тоже поздравь…

– Не могу. Я должна немедленно идти в госпиталь.

– Иди! А я пойду в команду.

Он надел шубу, шапку и, не застегиваясь, вышел из комнаты. Вот! И не ранен! А как его война искалечила!.. Надев шубу, я пошла в госпиталь. Поднялась на второй этаж.

– Кузнецов, здравствуй! Все благополучно? – спросила я санитара, хотя и очень не люблю задавать эти вопросы. Ответ почти всегда получаю печальный.

– Да, все благополучно, сестра.

– Доктор был в палатах, смотрел раненых?

– Нет, не был еще. Он в перевязочной.

Я сняла шубу, надела халат и пошла в палату, где лежат только раненые. Кузнецов стоит у дверей.

– Сестра, а Морозов-то все лежит без памяти! Уставил глаза в потолок и не моргнет. Я с ним и так, и этак разговаривал, и воды давал… Ничего не помогает! Лежит, и только!..

– Так почему ты не сказал доктору?

– Дак кто ж его знает, сестра. Он лежит как здоровый, а только не разговаривает.

Вхожу в палату и прямо иду к Морозову. Лицо совершенно деревянное; глаза открыты и смотрят куда-то в неведомое пространство. Беру руку, пульс – мелкий и частый. Челюсти крепко стиснуты.

– Позови скорее доктора!

– Давно он в таком положении? – спрашиваю раненого, лежавшего рядом с Морозовым.

– Кто его знает? С вечера был ничего, как следует. Разговаривал, собирался ехать до дому: «Рана, – говорит, – у меня несурьезная, скоро заживет. Дадут отпуск недели на четыре. Сынишку у меня родила жена. Повидать охота, три месяца ему уже!» И долго еще рассказывал про свое хозяйство. А утром я проснулся, смотрю, он лежит тихо и смотрит в потолок. Раза два я его окликнул, а он ничего! Только все смотрит в потолок…

Пришел доктор, пощупал пульс, попробовал разжать челюсти, но не мог.

– Столбняк! – Мы вышли. – Бедный всю ночь пролежал без помощи… Все равно мы ничем не могли бы ему помочь! Сыворотки для впрыскивания у нас нет! А больше ничем помочь нельзя! Сестра, это тот раненый в позвоночник?

– Да, доктор! Я схожу, навещу Егорова и сейчас же приду к вам в операционную.

Егоров по-прежнему удручен и подавлен. Как только я вошла, он стал плакать, показывая обрезки рук.

– Сестра, напишите письмо жене. Давно я им не писал. Поди, как беспокоится!

Я принесла из перевязочной листок бумаги и приготовилась писать.

– «Здравствуйте, жена моя Анна!» Ну, и матери пишите поклон мой: «Кланяется вам, родительница, сын ваш несчастный». – Тут Егоров снова плачет так сильно, что не может выговорить ни слова. Немного успокоился и говорит: – Сестра, ну, как я напишу, что я «круглая» калека?! Старший брат вернется без ноги – оторвало снарядом. Его в «чистую пущают». А теперь и я вернусь! Совсем обрубок!.. Дома только ребята будут да калеки! Кто же будет нас кормить всех?! – и снова душу раздирающий плач: – Не хочу жить! Не хочу! Убейте меня!..

Дала валерьянки… Господи! Какое непоправимое горе! Нет сил видеть, как он плачет. Все его маленькое тело дрожит и бьется от рыданий.

– Егоров! Бог не оставит тебя! – говорю я слова, от которых нет помощи. Какое Богу дело до всех этих несчастных!

Егоров понемногу затих.

В дверь просунулась голова санитара:

– Сестра, сейчас будем обед раздавать.

Я вышла из палаты.

– И для слабых есть еда? – спросила я санитара.

– Для всех наварены суп и каша.

– Как каша! Ведь нельзя же давать кашу раненным в живот! Вчера ведь ничего не давали слабым и тяжелораненым. Они голодны! Только чаем и живут…

– Мы ничего не знаем! Вы, сестра, сами сходите к заведующему хозяйством.

– А вы ничего не давайте без меня Иванову и Кравченко. Я схожу на кухню и сама их накормлю.

Иду на кухню.

– Где заведующий хозяйством? – спрашиваю повара (или, вернее сказать, кашевара).

– В своем помещении.

Иду туда, стучу и вхожу.

– Послушайте, чем я буду кормить