Записки сестры милосердия. Кавказский фронт. 1914–1918 - Х. Д. Семина

Я рассказала мужу все, что видела около вокзала, особенно про страшную группу мертвых турок.

– Турецкое золото победители искали! – сказал муж на мой вопрос, почему у трупов расстегнуты штаны и рубахи. Но Ткаченко я спасла. Не сказала мужу ничего.

В тот же день после обеда – а день был прекрасный, оттепель и яркое солнце, – я хотела пойти посмотреть, как выглядит Сарыкамыш после нашествия турок. Когда я вышла во двор, то увидела, что из дверей конюшни, где стояли наши лошади, валил дым. Я подошла к дверям и увидела, что посреди конюшни горел костер. А над костром, на жерди, были навешаны те самые башмаки, которые давеча нес Ткаченко. Башмаки были аккуратно связаны попарно за ушки и сушились на маленьком жару. Ткаченко сидел на корточках перед костром, помешивая осторожно горевшие сучки и подбрасывая новые. Видно было, что он целиком был погружен в это мирное дело.

– Ткаченко! Сушишь снятые с покойников башмаки?! – спросила я.

– Дак они ж уси пропадут, если их не просушить!!

Он был очень хозяйственный хохол! Все, что видел хорошее казенное, всегда примеривал и прикидывал:

– Вот, если война кончится и станут казенное добро задарма продавать, я это куплю.

Лошадей, за которыми он смотрел и которые возили только мужа, он считал неотъемлемой своей собственностью!

– Поведу до дому, как кончится война! Больно добрия коняки! Добре пахать станут!

Ни в дождь, ни в холод, никогда не оставит их не укрытыми попонами, которые у него были всегда в порядке все время, пока я была с мужем в транспорте. У других санитаров давно было все порвано и потеряно. Муж всегда давал ему денег, он любил его за исправность и аккуратность.

– Ткаченко, что ты будешь делать с этими башмаками?

– Я, видите ли, думку держу. Если я буду стараться, может быть, старший врач отпустит меня в отпуск, до дому. И тогда я эти башмаки и продам. Я повезу их в свое село. Там все купят; башмаки я выбирал добрые, гвоздями подбитые. Жинка писала, что обувь сильно подорожала. А если старший врач не пустит меня до дому, так пошлю жинке. Она там их сама продаст. Хорошие башмаки!

– Ведь старший врач дает тебе каждый месяц деньги?!

– Так! За это и спасибо! Но я все деньги посылаю жинке; она ведет хозяйство! А здесь на что деньги? Сыт, одет, не курю… Ни на что мне они здесь!

– Ну, теперь скажи, пожалуйста, правду, жив был турок, с которого ты снял башмаки?..

– Да, может быть, мне померещилось? Только ведь один раз я и услыхал – «ох-х»! И ничего больше! Я смотрел на него. А он ничего, как мертвый! И взаправду мертвый! Мороз-то какой был! Только не говорите старшему врачу… – снова повторяет он. А тут же в углу стояли «его» лошади и мирно жевали сено.

Я вышла из конюшни. «Да, готов кого угодно раздеть, только бы послать жинке, чтобы справное было хозяйство!» – подумала я.

Весной муж и вправду отпустил его съездить домой. А когда он вернулся, то привез гостинец – свиное соленое сало. Когда я отказалась от этого угощения, сказав, что мы его не едим, то он просто ушам своим не поверил. Как это возможно не любить сало?!

– Так ведь это домашнее! Жинка моя сама солила! А может, хочите, барыня, гуся копченого? Я привез и его тоже!..

– Спасибо, Ткаченко. Мы ничего не едим копченого! Ты лучше угости команду.

Он посмотрел на меня испытующе и ушел. Потом как-то я ехала с ним на двуколке, и он рассказывал мне, как он ездил «до дому».

– Вот, барыня, война меня совсем другим человеком сделала! Нужно сказать вам правду! До войны я был никудышный человек. Пил шибко; за хозяйством не смотрел; жинку бил смертным боем. Она, как зверя, меня боялась. А вот когда пожил на войне да соплей на кулак намотал, так когда приехал домой, вы, барыня, не поверите, точно все увидел в первый раз. И столь мне все показалось хорошо. Хожу по всему хозяйству и не надивлюсь. Да и ребят своих точно первый раз увидал. Трое их у меня. Раньше я их и не видел. Всегда был пьян. И бил, если попадались на глаза. А теперь, смотрю, две девочки да хлопец, большенькие уже, матери помогают по хозяйству. А жинка! Так прямо хоть бы и снова жениться на ней мог бы! Такая гарная стала!.. Что ж?! Робит! Хозяйство справно держит! Никто ее не бьет, не тиранит… Она и стала гарна. А погана ж была до того! А теперь, как я увидел ее, то сразу подумал: вот, как гарна стала без меня! Может, теперь меня по шее да за ворота выгонит вшивого солдата?! Но не! Как увидала, да как бросится на шею ко мне, да как начала плакать… – Он замолчал. Видно, взволновало его воспоминание пережитого… Помолчав, он снова заговорил о том, что его больше всего интересовало. – Ну! Так уж я и робил дома. Спать не хотел ложиться. Все бы чего-нибудь да еще хотелось сделать вокруг хозяйства. Все починил, все справил – начисто! Вижу, жинка смотрит на меня ласково: «Ты, Грицко, коханый муж мой, совсем другой стал, как побывал на войне! Теперь мне расставаться с тобой тяжко будет…» И правда! Вот как она плакала! Сейчас еще в ушах стоит плач ее!..

На другой день утром, в нормальное время, я была уже в госпитале. Поздоровалась с новыми сестрами.

– Это вы, сестра Семина, все время работали здесь, когда были тысячи раненых? – спросили меня они с жадно горевшими глазами.

– Нет, работали доктора и фельдшера полковые. А я только помогала, сколько могла.

– А нам доктор говорил, что вы единственная были здесь сестра. Мы вот поздно приехали! Все раненые уже отправлены! Для нас мало осталось… – с сожалением говорят сестры.

– А вы откуда, сестры, приехали? – спросила я их.

– Из Тифлиса. Мы только что кончили курсы. Нас так гнали! Чуть ли ни день и ночь читали лекции, чтобы закончить курсы скорее и послать нас на фронт. Все говорили, что не хватает сестер! Приехали мы сюда, а раненых отправили в Тифлис.

– Ну, сестры, на наших руках осталось еще больше восьмисот раненых! И новые все время прибывают, хотя и понемногу, но каждый день, – утешаю я, чтобы они не жалели, что им раненых мало.

– В Тифлисе ужасная была паника. Говорили, что турки идут прямо на Тифлис.