Живой Дагестан - Владимир Д. Севриновский

долгий Мешкал (от азербайджанского слова, означающего «факел»). Мальчишки собираются вечерами у огня, бьют себя в грудь и вспоминают погибших при Кербеле. Но важнейшие церемонии происходят в последние десять дней. Вечерами в мечетях проходят собрания – меджлисы. Каждое посвящено отдельному эпизоду трагедии. Верующие молятся, поминают Пророка, двенадцать имамов и знаменитых алимов. Затем ахунд – глава общины – читает проповедь. Иногда он делает паузу, и чтецы исполняют мерсия – стихи о страданиях мучеников.

В дербентских магалах шествуют процессии с алямами – черными знаменами, увенчанными знаком ладони. Женщины привязывают к ним платки – считается, что они обретают силу исцелять недуги и исполнять желания. Следом идут зинжир-дюган с цепями и синя-дюган – ударяющие себя ладонью в грудь. Эти церемонии организуют люди, давшие обет – назир в честь исполнения Аллахом их сокровенного желания. В Мискиндже обряды малолюднее, но они не менее искренны.

Рогатый бараний череп на высоком столбе оглядывает двор пустыми глазницами. На стенах – связки бараньих ножек вперемешку с красным перцем. Из самовара валит дым. Счастливый Алипаша читает по-азербайджански сильным, неожиданно красивым голосом ритмичные мерсия, похожие на госпел. Женщины отставляют поварешки и вслушиваются. Мальчики в такт словам опускают на спины звенящие цепи. Справа – слева, справа – слева…

Но вот уже старшие разливают чай. Ребята заворачивают зинджили в черные налобные повязки и рассаживаются вокруг скатерти с финиками, конфетами и шурвой. К концу пиршества за окном уже кромешная тьма. Дети стайкой бегут в мечеть. Им на смену вершить обряд самобичевания приходят взрослые мужчины.

– Счастье Алипаши, что есть такие церемонии, – вполголоса говорит мне хозяин дома. – Раньше он вел себя странно – ругался, кидался камнями. Теперь чувствует себя нужным. Может, и выйдет из него толк…

Мы идем к мечети. Издалека доносятся обрывки песен Алипаши. Его звонкий голос ведет вперед, не дает нам заблудиться на темных улицах.

В мечети – полумрак и тихий шепот. Мужчины сидят на коврах, прислонившись к столбам. Из-за зеленой занавеси доносятся всхлипы и приглушенные рыдания женщин. В Ашуру плачут не об убитых. Они в раю. Плачут о себе, таком далеком от праведности. В эту ночь верующим нельзя спать – ведь мученикам тоже было не до сна. До утра они будут слушать проповеди и мерсия. Так происходит и в дербентской Джума-мечети. Здешний ахунд, прямой потомок пророка Мухаммеда, восседает над толпой. Умело, как хороший актер, он читает печальные строки, в знак скорби прикрывая рукой глаза. Мальчики разливают из глиняных кувшинов воду, взрослые разносят чай и сладости, а величественные старики поливают руки молящихся розовой водой. Глубокой ночью жительницы магалов приходят на берег Каспия и бросают в море камни с записками, заранее составленными ахундом на арабском. Эти послания адресованы Скрытому имаму Мухаммаду аль-Махди – в 874 году он исчез в пятилетнем возрасте, а в конце времен вновь явится вместе с Иисусом. Тогда имам принесет всеобщий мир, но и сейчас способен исполнять желания. В последнее время вместо записок часто бросают конфеты. Утром прихожанам объявляют, что имам Хусейн убит. Из молельного зала выносят знамена и портреты с сиянием вместо лиц, а в небо выпускают белых голубей, прочитав на ухо каждому бисмиллях. В десять часов утра из мечети Хамшари на улице Ленина огромная процессия медленно идет к Джума-мечети, во дворе которой люди молятся и бьют себя цепями. А после, у источника на кладбище, верующие ставят себе на лоб глиняные точки и всадники в зеленом изображают героев прошлого…

На выходе из мечети в Мискиндже нас уже ждали. Из темной толпы выделилась фигура предводителя.

– Вас же предупреждали, фотографировать нельзя! – гаркнул он.

– Но имам разрешил. Мы вышлем снимки ему на согласование…

– Что он знает, этот имам! – усмехнулся человек в тени. – От таких имамов и попов великий Сталин очищал религию, да так и не отмыл до конца. В Египте они, видите ли, учились. Видел я этот Египет. Он только и годится, чтобы с профурами туда за двести баксов ездить…

Я понял, что спорить бессмысленно. Дело было не в фотографиях, а в демонстрации власти. Всякая уступка подрывала его авторитет, всякая моя ошибка или критика Ашуры пошла бы ему на пользу, давая повод сказать: «Я же вас предупреждал!»

– Выложите ролик в «Ютьюб», а наши враги плохие комментарии оставят, – поддакнул кто-то.

Это было уже слишком.

– Какой ужас, плохой комментарий! – взвился я. – Если их бояться, на Кавказе ничего нельзя делать. Даже дышать. Никто бы не написал про Дагестан ничего хорошего – потому как это злит сотни тупиц, которые никогда здесь не были, но всё знают лучше нас. Но собака лает – а караван идет. И мнение о вашей республике медленно меняется к лучшему только потому, что кто-то не испугался плохого комментария. Думаете, если не давать нам снимать и писать, враги о вас не услышат? Они уже давно знают про Ашуру, только судят о ней по сплетням – потому как вы запрещаете показывать правду. А когда обряды в Мискиндже под давлением извне станут другими, ведь они меняются даже сейчас, ваши потомки не увидят, какие поразительные церемонии были у их отцов.

– Наши традиции всегда были и всегда будут, – ответил предводитель толпы. – Именно потому, что их хранят в тайне. Фотографировать мы вам не дадим.

Он на мгновение задумался и добавил:

– А если проголодались, заходите в гости. Угощу на славу!

И настало новое утро.

– Сдавайте фотоаппараты!

Я оглядываюсь в поисках поддержки, но любители запрещать ночью времени не теряли. Имам виновато качает головой. Дед, вернувший камеры в прошлый раз, прячет глаза.

Фотограф Саша в печали – сегодняшнее шествие гораздо шире вчерашнего. Уже несколько лет в нем участвуют женщины в зеленых бурках и цепях, символизирующие пленниц. Они плачут и бьют себя по голове руками в перчатках. Одна несет окровавленную куклу, другая – затянутое тканью блюдо, означающее отрубленную голову имама-мученика. В первом ряду среди женщин шагает мужчина. Лицо скрыто вуалью, в руке посох, на голове – венец из зеленой ткани. Это – Зейн аль-Абидин, выживший сын Хусейна, ставший впоследствии четвертым шиитским имамом. Мальчишки несут перед ним на палках зеленые шары – насаженные на пики головы героев. Трепещет на розовом знамени вернувшийся без седока Зюльджана, конь имама. Рыдает перед ним сестра Хусейна Зейнаб. Впереди процессии – черный транспарант с арабской вязью.

У многих участников шествия головы покрыты белыми окровавленными тряпицами. Люди с длинными кинжалами бьют несколько раз по темени себя и всех желающих. Этот ритуал, называемый «баш чапан»,