Живой Дагестан - Владимир Д. Севриновский

вызывает самые ожесточенные споры. Его ограничивают даже в Иране, предлагая заменить другим пролитием крови – донорством. В Дербенте обряд проводят полусекретно – глубокой ночью у городской стены, во дворах или на старом кладбище, у источника Дюль-Дюль Али. Некоторые дербентцы приезжают в Мискинджу. Их легко узнать по бритой голове – в магалах перед Ашурой нередко выстригают тонзуры, похожие на монашеские. Местных бьют прямо по волосам. Кровь обагряет рубахи. Но раны неглубокие. Вскоре они исчезнут без следа. А до тех пор участники будут ходить в шапках.

В углу – небольшой переполох: Саше предложили снять на мобилу женщин в зеленых бурках. Те старательно построились, он поднял телефон – и тут подоспели крепкие парни в сопровождении полиции.

– Теперь мы не гарантируем вашу безопасность, – мрачно произнес один из них.

А человек в погонах прибавил:

– Будешь фотографировать – посадим за дебош.

Саша быстро ретировался – он все же успел нажать на кнопку.

Раньше в дагестанских процессиях Ашуры участвовали народные персонажи трагедии. Человек в маске из папье-маше изображал льва, оплакивавшего убитого имама. Он держал в руках отрубленную голову, поил ее водой и посыпал опилками. Следом несли «мертвых» – кукол в человеческий рост. В люльке лежал «младенец», родившийся накануне битвы. Ярко светился танур – хлебная печь, в которой, по преданию, сподвижник Язида спрятал голову Хусейна. До 1948 года в Дербенте на площадь выводили двух подростков в белоснежных одеждах, символизировавших имама и его сводного брата Аббаса, тоже погибшего при Кербеле. Их лица скрывал зеленый бархат, под которым, видимо, прятали кишку с алой жидкостью. Злобный халиф в красных одеждах верхом на сером коне обнажал саблю – и кровь невинно убиенных летела во все стороны. Говорят, что в Мискиндже подобная церемония прекратилась после того, как расчувствовавшиеся сельчане сбросили Язида с лошади и швырнули в кусты.

– А снимок неплохой, – Саша украдкой заглянул в телефон. – Роскошный материал мог получиться!

Но вот палатку Касема накрывают черным полотном. Сотни людей, распевая нашиды и ритмично ударяя себя в грудь, провожают ее до мечети. Имам запирает реликвию в особой комнате до следующего года. Траур продолжится еще сорок дней, вплоть до обряда Арбаин, но церемония Ашуры окончена. Вскоре мы уже спешили в Дербент, где нас ждал вечерний поминальный меджлис, и чай, и розовое масло, и вздохи прихожан: «Жаль, что вы поздно приехали. Такой интересный баш чапан был!»

Возле трассы нас встретил старый мискинджинец.

– Съемка удалась? – спросил он.

– Куда там! – махнул рукой Саша. – У нас же всё отобрали. Шагу не давали ступить.

– Ладно, не хотите говорить, не надо, – дед заговорщицки подмигнул. – Вы же умные ребята, наверняка обвели их вокруг пальца какими-нибудь шпионскими пуговицами. Вернетесь в Мискинджу – привезите фотки. Не терпится посмотреть.

Годекан и родник. Главный позор Дагестана

В самолете Москва – Махачкала творилась задорная суматоха. В нем помирала журналистка Светлана Анохина. Лауреат республиканской Госпремии и обладательница звучного прозвища «Позор Дагестана» пыталась удержать ускользающее сознание и при этом сдержать смех. И то и другое было непростой задачей.

Помирающей закрыли рот кислородной маской, но так увлеклись обсуждением спасательной операции, что забыли открыть вентиль. Ее поглаживали по плечу и убеждали, что все это – и нехватка воздуха, и судороги, и жалко хлюпающее сердце – исключительно психосоматика и она просто боится летать. Прекрасный мужчина, сорвав с нее ботинки и оранжевые носочки, прижал ее ступни к своей груди и ожесточенно их растирал. Прекрасная женщина пристроилась за спиной и тоже массировала непонятно что, но активно. Проучившийся полтора месяца студент-медик с глубокомысленным видом мерил по-заячьи мелкий пульс. Впоследствии он закидает «пациентку» просьбами сообщить о его спасительной роли в ректорат и родителям. Кто-то сказал заветное слово «коньяк»! Помирающая встрепенулась, но в салоне коньяка не оказалось. Бесчисленные руки совали ей в рот таблетки и шоколадки, вливали холодную воду и горячий чай. Казалось, весь Дагестан столпился перед ней и то ли врачует, то ли пытается добить. А она все благодарно принимала и думала: окажись в салоне татуировщик или маникюрша, они бы наверняка решили, что ее спасет новое тату или раскраска ногтей в цвета российского флага. Когда Свете не было страшно, она пыталась сохранять серьезную мину, поскольку боялась обидеть этих прекрасных людей. Их усилия в трудном деле ее спасения, их готовность поучаствовать в любой движухе превращали ее, возможно, последние минуты в головокружительный фарс, о котором можно только мечтать! Она ими восхищалась и знала, что это взаимно.

Через неделю после несостоявшейся кончины мы пьем чай в Светиной квартире. Хозяйка, еще не до конца пришедшая в себя, кажется особенно хрупкой. Вечная сигарета в руках, татушка на предплечье. Такими бывают девочки-подростки. Невозможно представить, что передо мной дама в летах, которые принято называть солидными, с длинным шлейфом заслуг, привычек, воспоминаний, друзей и недоброжелателей. Именно в этих противоречиях и несоразмерности самой себе кроется секрет ее родства с Дагестаном, их злобных ссор и непрекращающегося романа. А значит, в маленькой квартире Светы, где рабочее место оборудовано на балконе-переростке, я ближе всего к разгадке этой удивительной республики. Найти ее невозможно, но пытаться необходимо, и я задаю вопрос за вопросом, пытаясь зайти сразу со всех сторон, разрушить мифы и найти в их осколках частицу правды.

Ты написала десятки статей на разные темы, но тебя и ругают, и выдвигают на общероссийские премии за скандальный материал про женское обрезание. Не обидно, что твои расследования затмевают все остальное?

Женское обрезание – это нависший надо мной кошмар. Похожее было, когда Амина Сапрыкина взорвала шейха Саида-афанди Чиркейского. Я к тому времени написала кучу статей, получила уже какие-то награды, а мне названивали только из-за старой крохотной рецензии на спектакль «Ведьма» по Куприну, где будущая смертница играла главную роль. Все решили, что раз я о ней писала, значит – большой спец по шахидкам, шейхам и Чиркею. Пришлось действительно разбираться, что там и как. Сейчас ситуация повторяется. Для журналиста это страшная участь. Как для писателя – остаться автором единственного эротического рассказика, написанного из озорства и для своих.

А что важнее для тебя самой? Ты скорее занимаешься этнографией, собиранием городского фольклора или социальной критикой?

Я так не разделяю. Просто есть темы, которые мне интересны. Однажды я поняла, что, хотя здесь родилась и прожила большую часть своей дурацкой жизни, не знаю о горном Дагестане ничего. Горцы представлялись мне дикими племенами, которые сидят на уступах, неодобрительно зырят вниз и время от времени сваливаются