Живой Дагестан - Владимир Д. Севриновский

арабские страны. Или просто взяты из воздуха. Для людей неуверенных, мало читающих журналист из самой Москвы, да еще так ловко вписавшийся в их сельскую жизнь, – авторитет немалый. А тут еще подчеркнутое «уважение» к «традициям». И если такое продолжается достаточно долго, люди просто забывают, что это ни разу не их традиции. Что это где-нибудь в арабских странах нормально, когда, закутавшись в чадру, женщина боязливо скользит мимо группки мужчин и голоса не подает. Но в Дагестане женщины по домам не сидели, они не были разряженными игрушками, которые без мужчины на улицу носа не высовывали. На них была и работа, причем довольно тяжелая, и женские собрания, и даже свой женский язык, я уже не говорю о смелых и даже грубых для нашего сегодняшнего восприятия шутках и песнях. Очень разрушительная штука – такие вот доброхоты.

В Удмуртии я общался с бабушкой, которая еще застала старые языческие обряды. Но в ответ на просьбу рассказать о них она доставала два листочка с текстом от школьной учительницы – и давай читать. Мало ли что она помнит, образованному человеку виднее!

Мне пытаются вместо реального Дагестана – дышащего, опасного, вызывающего восторг сильными страстями – подсунуть благостную кошку-копилку из раскрашенного гипса. Везде у них седобородые аксакалы, благородные джигиты и невинные скромные горянки. Но это – неживое. Я не умею такое любить!

Многие считают, что фальшивые мифы о прошлом полезны, если учат добру.

Я не понимаю, что такое учить добру. Я знаю, что есть честное – и нечестное.

Когда почва уходит из-под ног, люди хотят вернуться к чему-то незыблемому. Вспоминают традиции, чтобы разобраться в себе. Но условия-то изменились! Горцы никогда не жили в мегаполисах. Там деревенские правила абсурдны. Как можно беспрекословно слушаться всех старших в большом городе? Как можно воспитывать детей, упирая на страх осуждения, если в городе их никто не знает, а потому и не осудит?

Распад патриархальных отношений – болезненный и необратимый процесс. Меня волнует только одно: что после него останется от Дагестана? До этой республики с ее невероятной культурой и западная, и исламская глобализация дошли в последнюю очередь. Они захлестывают с двух сторон и, кажется, скоро захлестнут. Но пока еще можно что-то если и не удержать, то хотя бы засвидетельствовать.

И я это чувствую. Меня спасает легкомыслие, пустоголовость. Если задумываться, становится страшно.

Ты говорила, что стыд и страх являют подлинную сущность человека.

Но только истинный страх. Когда ты боишься с девушкой познакомиться, это лишь неуверенность в себе. По-настоящему я пугалась раза три. Причем постфактум, после объяснений друзей.

Я почти всегда вижу себя и ситуацию еще и со стороны. Помню, тяжко ссорилась с любимым человеком и в то же время думала: я гляжу на него снизу вверх, слеза ползет по щеке, как это кинематографично! Надо немножко наклонить голову, довести картинку до правильной. В такие моменты не понимаешь, насколько подлинны твои чувства. А когда боишься, то сжимаешься в дрожащую несчастную точку. Не оцениваешь себя, не работаешь на образ. Если представлять человека как капусту: звания, награды, внешность, пол, – от тебя остается одна кочерыжка. Опасные ситуации я мысленно довожу до самой жути и думаю: что произойдет со мной настоящей, c этой ослепительно белой кочерыжкой, не разлагающейся на составные части? И понимаю, что, пока я жива, ничего с ней не случится. Значит, все не так уж страшно.

Второе такое чувство – стыд. Я считаю, что людей, облеченных властью, обросших регалиями и должностями, переставших понимать, кто они на самом деле, надо лечить стыдом. Пусть ползут на карачках в распоротых по шву штанах, толкая перед собой носом спичечный коробок, а все смеются. Чтобы человек вспомнил, кто он на самом деле и за что ему стоит держаться.

Почему ты не уехала из Дагестана? Тебе же предлагали убежище.

Есть куча ответов. Мама без меня не обойдется, квартира впервые в жизни появилась, возраст, в котором недостает дерзости начинать заново… Но по отдельности они отметаются легко. Значит, есть что-то помимо этого. А от убежища отказалась из гонора. С какой стати я сбегу из своего города? Пускай порой страшно, пусть опереться толком не на что. Так и должно быть.

Много лет назад мы с друзьями сидели у меня и выпивали. Я проснулась рано, часов в пять. За окном утро – серенькое, не вдохновляющее. И вдруг я поняла, как надо жить. Как заяц. Он такой, понимаешь, сидит на рассвете, за спиной только хилая березка. Сквозь уши просвечивает заря, видны розовые жилочки. И совсем близко, вон за теми кустами, лают псы, идут охотники. А у него всей защиты – когти на лапах, которыми можно разве что камзол кому распороть, и тонкий заячий предсмертный крик. В воздухе пахнет опасностью, свежей кровью, и запах такой невыразимо сладкий – именно потому, что страшно, и день только начался, и непонятно, каким он будет, поганым или прекрасным, и удастся ли тебе вообще его прожить. Я бросилась всех будить с криком, что надо жить как заяц, идиоты! А они: хорошо, хорошо, как заяц… Как кто?!

Гастрономическая поэма

«Можно подумать, что юноши здесь не женятся и не играют свадеб. Сколько я ни ходил по улицам этого странного города, ни разу не увидел ни одного барана. Но спрашивается, что же режут москвичи, когда порог переступит гость? Чем же, если не разрезанным бараном, отмечают они приход кунака? Нет, я не завидую этой жизни. Я хочу жить в своем ауле Цада, где можно вволю поесть хинкалов, сказав жене, чтобы она побольше положила в них чесноку…»

Расул Гамзатов, «Мой Дагестан»

Философ Людвиг Фейербах однажды изрек: «Человек есть то, что он ест». Эта по-немецки заумная фраза становится понятней, если взглянуть на нее шире, применив к целым народам. С давних времен мы судим о соседях в первую очередь по еде. Достаточно вспомнить насмешливые прозвища: лягушатники, макаронники, бульбаши… Великий Гоголь создал образ украинца в первую очередь из еды и запахов – и он ожил, подстраивая под себя реальность. Потому как еда – самая могущественная национальная идея. Без нее патриотизм невозможен – недаром в России он зовется квасным. Озабоченные поисками идентичности в первую очередь начинают усиленно гордиться своей едой, ревниво охраняя первенство в изобретении знаменитых блюд от соседей. На этой почве порой случаются гастрономические войны – к примеру, вокруг борща или долмы. Для противоборствующих