Дикая природа - Эбби Джини

дверью. Поставила финальную точку. Как здорово! Машина, частично скрытая за кучами щебня, стояла там, где мы ее оставили. Я часто проверяла, на месте ли «универсал». Хотела убедиться, что наше средство спасения никуда не делось.

Волоча за собой рюкзак, я направилась к лестнице.

– Подожди, – окликнул меня Такер.

Что-то сверкнуло во мгле. Какой-то серебристый предмет. Ножницы. Должно быть, он нашел их на папином верстаке – на том, что от него осталось.

– Иди сюда, – велел брат.

У меня сжалось сердце. Медленно я опустила рюкзак на пол. Спросила:

– Думаешь, надо?

– Да.

Труднее всего оказалось срезать первую прядь. Такер собрал мои волосы в хвостик, наклонял мою голову и так, и эдак, решая, с чего начать. Ножницы были недостаточно острые, и Такеру никак не удавалось быстро и ровно срезать хвостик. Он кромсал и пилил мои волосы, стягивал их так туго, что на глазах у меня выступали слезы.

Потом я услышала, как ножницы чиркнули. Мои локоны снова рассыпались, но теперь они доходили мне только до подбородка. Такер подрезал их на целый фут.

Я застонала. Застыла с открытым ртом. Девять лет жизни.

Такер отшвырнул в сторону копну моих срезанных кудрей. Мертвые, безжизненные, грязные, они с глухим стуком упали на пол. А ведь в них была заключена вся моя жизнь. Возможно, когда-то давно отец ерошил мои локоны, Джейн часто заплетала их в косу. Дарлин часами распутывала узелки в моих кудряшках.

Такер ножницами захватил мои волосы на уровне щеки и продолжал их чекрыжить. В его лице не читалось ни капли сожаления. Боли я не чувствовала, и оттого расставаться с волосами было еще тяжелее. Я пребывала в смятении. Хотела, чтобы были хоть какие-то ощущения – пульсация, кровь, хоть что-то, подчеркивающее громадную значимость того, что со мной происходило.

Стрижка заняла много времени. Я закрыла глаза, не в силах смотреть, как мои кудри сыплются с меня. Брат молчал, но его голос все равно звенел в голове. Объяснения Такера роились в мозгу, пока ножницы танцевали в его руках.

Сейчас я расскажу тебе про классификацию животных по степени дикости. Это очень важно. Слушай и запоминай.

Ножницы скользнули по моему горлу. Сосредоточенный на своем занятии, Такер напевал с закрытым ртом.

Первая ступень – дикие животные. Они рождаются и умирают в условиях дикой природы. И за свою жизнь никогда не имеют дела с человеком.

Его руки порхали над моей головой. Он сделал мне неровную челку, а потом и вовсе ее состриг.

Вторая ступень – одичавшие животные. Они начинают свою жизнь с человеком – как одомашненные или в клетке, – но потом освобождаются. Возвращаются в дикую природу и ведут полудикое существование. Полного восстановления их исконной дикой формы не происходит.

Такер теперь чикал ножницами у самого моего черепа, срезая то, что осталось. Короче, еще короче. Боли я по-прежнему не чувствовала – физической, во всяком случае.

Третья ступень – прирученные животные. Эти – самые опасные. Дикие животные, привыкшие к человеку. Они перестают бояться людей. Если ты кормишь птичек у своего дома, они начинают полагаться на тебя, и, стоит тебе по какой-то причине перестать их кормить, они умрут от голода. Если один раз покормить оленя, он без страха подойдет к какому-то другому охотнику в надежде получить пищу и будет застрелен. Если покормить медведя, он превратится в угрозу. Вломится к кому-нибудь в дом или раздерет чью-то палатку, чтобы добраться до еды. В итоге его придется остановить. Приручая дикое животное, ты его убиваешь.

Теперь Такер работал медленно, состригая волосы с моей макушки. Казалось, ножницы чикали где-то между моим разумом и телом. Вместе с волосами он срезал что-то еще, что-то внутри меня – удалял оболочку моих мыслей, иссекал мою индивидуальность.

Четвертая ступень – одомашненные животные. Собаки, лошади, коровы. Эти животные так давно живут с человеком, что это полностью изменило их природу. В их мозгу закрепилось, что они зависят от нас. Если выпустить их в дикую природу, они не будут знать, что делать.

Такер у меня за спиной крякнул. Верхний край одного уха пронзила острая боль. Что-то заструилось сбоку по шее.

Пятая ступень – люди. Подобных нам нет во всем животном мире. Мы изменяем все, к чему прикасаемся. Главным образом, разрушаем.

Верхний выступ уха горел. Я подняла руку, осторожно потрогала его. Такер срезал крошечный кусочек моей плоти, и ухо, как и все раны на голове, сильно кровоточило.

Я вздохнула с облегчением. Наконец-то я чувствовала боль. Это то, что мне было нужно: получить ощутимое, телесное доказательство потрясения и трансформации, которые я переживала.

– Стой смирно, – велел Такер.

Он стянул с себя футболку, скомкал ее в руках. Обнаженный по пояс, наклонился ко мне, промокнул кровь на шее. Надавил на рану, отчего я поморщилась. Потом стал вертеть и крутить меня, рассматривая свою работу.

– Готово, – изрек он.

Брат дал мне осколок зеркала и направил на него луч фонаря, чтобы я увидела свое отражение. Перемена была разительной. Я изумленно таращилась на незнакомого ребенка, смотревшего на меня из зеркала. Теперь я была копия Такера, только юного. Возможно, так он выглядел в детстве, еще до моего рождения.

Мир вокруг тоже стал другим. Кудряшки больше не заслоняли с боков обзор, и поле зрения у меня расширилось. Воздух тоже ощущался ближе, проникая в потайные уголки на моем теле; ветерок целовал впадинку за ухом и ласкал оголенный затылок – не самое приятное прикосновение. Небо тоже стало шире. Каждый жест воспринимался как нечто чуждое, незнакомое. Голова, казалось, обрела невесомость, и, тряхнув ею, я не почувствовала умиротворяющей тяжести волос на своих плечах.

В самой голове тоже ощущалась неестественная легкость, и мне это не нравилось. Чего-то не хватало, каких-то органов души, невидимых, но очень важных.

Мне было всего девять лет. Я еще не могла подобрать слов, чтобы дать определение тому, что у меня отняли.

Но Такер, как это часто бывало, прочитал мои мысли. Он бережно заключил в ладонь мой подбородок и произнес:

– Абракадабра. Кора переродилась.

21

Мы ехали долго, оставляя за собой милю за милеи, день за днем. Сначала в коричнево-желтом «универсале», потрепанном, задрипанном, с вмятиной на боку, явно оставленной чьей-то ногой. Потом – в проржавевшем, покрытом копотью пикапе с почти стершимися и заляпанными грязью номерами. Потом – в зеленом седане, где с зеркала заднего вида свисали два ворсистых кубика и распятие на цепочке из бисера. Обивка провоняла табаком. Мотор глохнул при скорости меньше десяти миль в час и перегревался,