Чёртов угол - Алексей Александрович Олейников

– А мы не на Гуляе.

– А где? – Никита огляделся. Туман расходился. – Да нет. Нет же.

Он помотал головой.

– Нет!

Лес вставал перед ними – высокий, тёмный. Между ёлками в его сырую глубину уходила заглохшая просека. Весёлое солнце било сквозь узкую щель меж ёлок, полосовало лесной полумрак и золотило паутину.

Сорный лес. Никита не узнавал точного места, но лес он опознал наверняка. Тут один такой. Мальчик покачал головой, попятился. Нашарил глазами Мурашёва.

– Я не хочу, дядь Лёнь, – плачущим голосом признался он. – Страшно мне.

Мурашёв скривился, растёр глаза кулаками. Он с силой провёл по голове большими ладонями – измотанный, похожий на полысевшую панду. Посмотрел на мальчишку.

– Да и хрен с тобой, – пробормотал Лёня. – Сам пойду.

И он пошёл вперёд, раздвигая траву руками. Никита беспокойно вытянул голову – парень увидел, как ветер прошёл по траве и ёлки шевельнули своими лапами. Тонкий солнечный луч резал утренние сумерки, высвечивая тропу, но Мурашёв не видел её. Он просто шагал вперёд с упрямством трактора.

Не туда. Никита потоптался на месте. Сжал гриф истерзанной гитары так, что первая струна жалобно взвизгнула

– Дядь Лёня! – не выдержал мальчик. – Не туда…

Мурашёв обернулся. Мальчик бросился за ним, нагнал.

– Вы не туда идёте. Вы её не видите… Тропу.

Лёня молчал.

– Я пойду. – Никита отпустил голову. – Пойду.

И добавил с тоской:

– Сам знаю, что надо.

– Вместе пошли, – предложил мужчина.

Никита покачал головой.

– Мне туда одному надо. Иначе не дойдём.

– Я подожду, – сказал Лёня. – Я тут буду. Я дождусь.

Мальчик кивнул и, прижимая к груди гитару, вошёл в лес. Мурашёв смотрел ему вслед, пока он не скрылся за ёлками. Облачко набежало, заслонило солнечный луч, и он погас. Где-то простучал дятел. Мурашёв моргнул. Просека исчезла, лес изменился, туман схлынул, из кювета поднялись борщевики, проступил бордовый лист профнастила за тонкими осинками. Лёня завертел головой. Он стоял на обочине возле военного городка, километрах в двадцати от Сорного леса. Пискнул телефон, это сеть нашлась, и посыпались уведомления.

* * *

Участковый Сергей Сергеич Воронин очнулся от визга. Он открыл глаза и увидел, как вопящего Храпчика оттаскивает сержант Пилипенко. Багровый от злости и уже думающий, как бы применить к подсвинку спецсредства. Подсвинок рыл передними копытами землю и орал, как полицейская сирена.

Воронин сел, отшвыривая дверь от уазика, и прицелился гвоздобоем в сержанта.

– Пилипенко, не трожь свинью!

Сержант раскрыл рот и отпустил Храпчика. Подсвинок всхрапнул, рванулся к Воронину и притёрся ему под бок. Участковый потрепал его по мохнатым ушам и обвёл вокруг контуженым взором. Нет. Ему всё это не привиделось. Тополь лежал поперёк забора, дверь в здание ОВД снесло с петель, окна выбиты. Медики грузят носилки, накрытые простынями, в скорую. Мигалок на улице больше, чем иллюминации в Златогорске на Новый год. Скорая, полиция, пожарные, газовая служба, МЧС и характерные чёрные, будто лакированные, машины из районной администрации и ФСБ.

– Сергеич… – ошалел Пилипенко и гаркнул во всё богатырское горло: – Тут Воронин! Живой!

Собачий вольер разметало по всему участку, а его самого накрыло листом профнастила. Вот, значит, как он уцелел.

– Воронин! Живой! – нёсся впереди себя живот, затянутый в форменную рубашку: к нему летел по мере сил Рустам Алиев-оглы, товарищ полковник, отец родной всему Калитинскому ОВД. Переваливаясь, он подбежал быстрее спасателей и замахал руками. Речь его была подобна водопаду посреди пустыни: удивительна, скроена из междометий и восклицаний и совершенно нецензурна, хоть и полна подлинных эмоций.

– Так точно, товарищ полковник, – ответил Воронин, когда его уже уложили на носилки. – Всё изложу в рапорте. Только свинью ко мне домой отвезите.

– Зачем? – удивился Алиев-оглы.

– Она важный свидетель, – пояснил участковый. Тут его укололи целительным уколом, и он отрубился, временно покидая историю. Которая, впрочем, никого не ждала, а двигалась дальше, как движутся все истории от начала времён.

* * *

Вода плещется. Лежать мягко, но сыро. Варя открывает глаза. Мох. Рыжие сухие иглы в нём. Ветер гуляет между сосен, растущих из моховых бугров. Сосны кривые, редкие, низенькие, поросшие серым лишайником. Повсюду сфагнум, моховые болота. Сорный лес…

– Молодец, что пришла.

Старуха сидит на гнутом стволе сосны, спиной к ней. Опёрлась на свою клюку, карга старая. Как будто Варя сама сюда пришла!

– Конечно, сама, – замечает бабка. – Сама лесной путь нашла, сама нож принесла. Всё сама. Умница!

Варе хочется сказать гадость, но язык не слушается. Страшно хочется пить, а вода вот, рядом, в промоине. Хоть и чёрная, но сразу видно – прозрачная. Наклонись, дунь, сгони сор, зачерпни в ладонь. Холодная. Сладкая.

– Не пей, – равнодушно говорит бабка. – Выпьешь – и тут останешься. Телом уйдёшь, душой останешься. Будешь её.

Варя отшатывается – оказывается, она уже и зачерпнула, и ко рту поднесла. Схватилась за сосенку, поднялась, в отчаянии огляделась.

Утро. Солнце над лесом только-только встало. Болото дымит, исходит нежным розовым паром, проступают в нём рыжие сосны, мягкие горы мха, звёздчатые, седые и изумрудные, и рыжая павшая хвоя вперемешку с серыми шишками. Машет крыльями, улетает прочь цапля вдалеке.

Красиво. Очень красиво. И страшно отчего-то. Чудится, что это огромное болото – и не болото вовсе, а ладонь чья-то. И она, Варя, на этой ладони стоит, и её разглядывают – букашку, мелочь, на которую чуть дохни – испарится.

– Так и есть, – подтверждает бабка.

Солнце всё выше, и она, кажется, будто сливается со мхом, уходит из поля зрения. Всё труднее на неё смотреть. Зачем она здесь? Зачем здесь Варя?

– Такое ремесло у нас, – говорит бабка. Поводит клюкой, Варя осознаёт, что старуху зовут Марьяна. И что ремесло у неё…

Тут она опять садится во мхи, потому что ноги отказывают.

– Я тут при чём? – обиженно говорит она. – Что вы ко мне привязались?

– Потом поймёшь, – говорит Марьяна. – Скоро. Пока дело сделать надо. Надо помочь.

Она встаёт, выпрямляет сгорбленную спину и оказывается неожиданно высокой. Не по-человечески как-то высокой.

Варя видит то же, что и она. У ближнего к ним края болота, стоит, покачиваясь Никита. На шее у него гитара, в лице – ни кровинки. Он делает шаг, Варе кажется, что в самую трясину, но попадает на кочку. Потом на другую, потом на третью. Мальчик не смотрит под ноги, а идёт, не промахивается. Всё ближе. А смотрит не на них, смотрит он… Куда он смотрит, нет там ничего, кроме сосен, даже цапля улетела.

– Совсем измучился. – В голосе у Марьяны Варя вдруг замечает сочувствие. Никита делает шаг, оказывается на их