Приключения Петьки Зулина - Георгий Анатольевич Никулин

— В нашей стороне горит, — забеспокоился Коля. — Может быть, пожар! Пойдем скорее! — И они побежали прямиком, перепрыгивая через колодник[159].

Они застали Рубцова в большом горе. Ругаясь, он распинывал головешки и ходил вокруг черных дымящихся развалин бани, обугленным кружевом окружающих трубу и печку с каменкой, — все, что осталось от постройки.

Посередине двора стояла Мотя, с вожжами в сильных руках.

— Пожгли хозяйство, окаянные души! Что я буду делать, ирод ты на мою голову! У, язва вас возьми! Как учну трепать, и дружку достанется! — восклицала она, взмахивая вожжами.

Рубцов, чувствуя за собой вину, косился на вожжи, ходил вокруг головешек. Мотя свила вожжи жгутом да так, будто в середину закрутила самого Никешку, и швырнула комок веревок в телегу. Продолжая распрягать лошадь, она кляла мужа и людей, которых он приютил в бане.

— Никакой жизни не видишь. Все время, как заяц дрожишь, и праздник не в праздник, и работа не в работу. Кто стукнет или погромче крикнет, — ты уже к лесу глядишь. По ночам спишь в полглаза, и то чаще у дому на задворках. Приедут хлеб и людей забирать, непременно приедут, — жаловался Рубцов Петьке.

Кроме Рубцова, в двух семьях на заимке были мужчины, которым по колчаковским приказам нужно было призываться в армию. Они не могли показаться в село, опасаясь ареста.

— Уйду к партизанам, а то беляки меня зачуют, озлятся и заимку сожгут, — убежденно проговорил Рубцов.

— А и верно уж, иди, — откликнулась Мотя. — Надо до конца дело добивать, а то жизни в житье не будет… за другими-то нечего отсиживаться…

— Да, вот баню отстрою и пойду, — пообещал Рубцов.

— Иди, сама сделаю. Иди, пока цел, — сказала Мотя. И Петька не сомневался, что Мотя сама будет плотничать: ей это как-то даже шло.

Рабочий день на заимке начинался рано. Еще стекла в окнах выглядели серыми тряпками, не пропускающими свет в избу, а люди уже вставали. Огня не зажигали, и Петька ощупью выходил во двор. Ему казалось, что он только что лег и не выспался совсем.

Никто не ждал чая или утреннего завтрака, а сразу, лишь сполоснув лицо, принимались за работу. В это время хозяйки затапливали печи и, только покормив скотину, начинали готовить для себя.

С уборкой хлеба здорово запоздали. В каждой семье не было достаточного числа работников, а потому уговорились работать сообща и, используя жнейку[160], убрать поля по очереди.

Петька умывался холодной водой у колодца и бежал в поле. Жали рожь деду Семену Кривых. Петьку поставили отгребать скошенный хлеб, чтобы успевал за лошадьми, везущими вокруг поля жнейку, забиравшую своими ножами все новые и новые полосы хлеба. Не успей Петька — на следующем кругу хлеб попадет под колеса машины.

За Петькой женщины вязали снопы[161]. Он старался уйти от них подальше, но они догоняли его, и ему казалось, что кто-нибудь, скорее всего Мотя с ее размашистыми движениями, так прямо завяжет его в сноп, и там ему и быть, раз не успел свое сработать.

Петька начал грести сразу же за жнейкой, но, пока он возился с граблями над первым снопом, пока оглядывался на лошадей, — они ушли далеко, и на втором кругу уже насели на него.

Вот тут Петька понял, почему эту жатвенную машину называют лобогрейкой: пот с него лил потоками, бежал за ушами, попадая за воротник, и каплями скатывался с носа.

Дед Семен ехал на жнейке, взглянул на красного Петьку и рявкнул:

— Живей, живей, чалдон брюхатый!

Петька забегал быстрее, а дед Семен, встретясь взглядом с Мотей, подмигнул ей:

— Видать, парнишка хорошей кости, не от тухлого корня-породы.

Петька боялся — вдруг Мотя начнет его жалеть или не вовремя закармливать пирогами, но она словно не замечала его стараний: гостевать так гостевать, а работать так работать.

Петька к вечеру валился с ног, но от этой усталости не болела голова, как от работы в мыловаренном подвале Полканова. Грудь у Петьки не давило, а наоборот — ее распирало от дыхания. Руки не болтались, как плети; правда, их сначала ломило от работы, но со временем они стали тугими, мышцы наливались силой и каждая жилка в руках и ногах просилась потянуться. Только пальцы на руках стали негибкими и будто потолстели.

Аппетиту Петьки мог позавидовать любой работник. По заведенному на время уборки порядку, у кого работали, у того и ели. В избе деда Семена усаживались за стол все сразу, до последней девчонки, работавшей на заимке. Тут главным за столом был хозяин. Сидели чинно, не смея разговаривать. Стряпка для подачи на стол вынимала варево прямо из печки и слушала только старика, когда он крякнет или взглядом прикажет переменить блюдо.

Дед Семен сидел во главе стола. У него была большая деревянная ложка с длинным черенком. Он мог достать ею не только до чашки, но и до любого края стола.

После щей Петька с увлечением таскал гречневую кашу-размазню[162] с накрошенным в нее мясом, торопясь и прихлебывая воздух, когда обжигал язык. Все ели усердно, за исключением двух парней, которые хорошо похлебали щей и теперь баловались, перебрасывая в чашке один другому комок каши, не разварившийся и потому меньше промасленный. Симка уже куснул этот комок и незаметно сплавил его обратно в чашку. Дед следил за парнями сердитым взглядом.

Наконец широколицему Симке удалось закинуть спорную кашу на ложку сопернику, и тот, остерегаясь сердитого деда, не решился сбросить кашу обратно и потянул ее в рот.

— Гы-ы-ы-гы! — заржал победитель; на лицах остальных появились улыбки. Не успел Симка гоготнуть еще раз, как большая ложка деда, вся в дымящейся каше, метко влепилась ему в лоб.

Удар был настолько звонкий, что Петьке показалось, что хрястнул сломанный черенок ложки.

Ложка у деда не пострадала, и он по-прежнему вновь доставал ею кашу из чашки. Симка сопел, отцарапывал ногтями горячую кашу. Ему впору было заплакать, но, стыдясь сидевших за столом девчат, он только почесывал красный кружок на лбу.

Со всех лиц сошла улыбка, все сидели строгие, ничего не замечая и не позволяя шуток. Тут и самому старшему женатому мужчине могло влететь от деда Семена. И ничего не скажешь, раз заслужил.

Белобрысый противник Симки, Федька, старательнее всех набивал кашей свой рот. Рубцов смеялся одними глазами, а Петька, поймав его взгляд и чтобы не фыркнуть, пригнулся к столу. Симка, обтерев