Властелин Атласа - Колин Фалконер

он безбожник, и он полагал, что в каком-то смысле это было правдой. То, во что он стал верить вместо религии, была священная геометрия случая. Это же была ошибка игрока, не так ли? Как отец Амастан, роптавший на Бога за то, что тот дал ему шесть дочерей, и думавший, что когда седьмой родилась тоже девочка, это Бог его наказывает. Хороший игрок знал, что вероятность рождения сына после шести дочерей была такой же, как и вероятность рождения сына в первый раз.

Бог тут был ни при чем. Это был один шанс из двух, каждый раз. В конце концов, с хорошими людьми плохое случалось так же часто, как и с плохими. Это он должен был умереть, а не Джордж. Джордж мог дать миру гораздо больше. Но ведь и математика не справедлива, и поворот карты не справедлив.

В отличие от карточной игры, он мог, если хотел, поменять масть. Джокер в колоде мог с той же легкостью стать червовым валетом. Он не мог изменить удачу, но мог изменить то, как ею распорядиться.

Это знание лишь усилило его тревогу. Он не мог сидеть на месте: он постоянно ходил, бесцельно, патрулируя террасу на крыше, натянув капюшон джеллабы на лицо, чтобы укрыться от солнца. Кожа на лице зажила, хотя местами была ярко-розовой, а кое-где остались покрытые коркой язвы, которые заживали медленнее.

Он наблюдал за берберскими женщинами, идущими к колодцам и в поля, развешивающими одежду на ветвях олеандра и оливковых деревьев, — брызги индиго, черного и рубиново-красного.

Что ему было о ней думать? «Это все, что может быть».

Он хотел построить больницу. Он хотел убить Бу Хамру голыми руками. Он хотел Амастан для себя.

Он не знал, что делать, чтобы обрести покой.

Амастан поднесла письмо к свету, внимательно прочитала его, потом еще раз. Ее рука дрожала.

«Это последнее мое письмо.

Тебе нужно остановиться. Я больше не буду читать твои послания.

Ты знаешь меня всю мою жизнь, поэтому эти слова даются мне с трудом.

Но я больше не могу выносить твоего присутствия.

Тебе нужно уйти из моей жизни сейчас же.

Решение принято. Больше не может быть пустых мечтаний.

Мир — жестокое место, и в нем нет для них места.

Уходи сейчас же. Исчезни. Тебе больше нет здесь места, даже в мечтах».

Амастан перечитала написанное в третий раз и аккуратно поставила свою подпись.

60.

Ветер принес с собой запах тмина, пота и пыли. В долине стоял пекло, воздух был таким горячим и разреженным, что трудно было дышать. По майдану пронесся пыльный вихрь, смерч из песка и щебня. Ни один здравомыслящий человек не вышел бы сюда в середине дня.

— На что ты смотришь? — спросила Вафа.

— На английского капитана, — ответила Амастан. — Он там, на майдане.

— Он снова там? Что он делает?

— Не знаю. Стражники думают, он немного спятил. Они все купили себе амулеты от сглаза.

— Ты его теперь отпустишь?

— Ему стоит лишь попросить.

— Но ты не заставишь его уйти. Почему?

— Нет никакой причины, — сказала Амастан, хотя обе знали, что это ложь.

Амастан отвернулась от окна. Вафа лежала на диване в дальнем конце комнаты, вдали от окна и света. Она похудела, стала похожа на труп. В последнее время она редко вставала с постели, и джинн все чаще вселялся в нее, каждый раз все дольше и дольше сотрясая ее тело в своей злобной хватке.

Амастан было больно на нее смотреть.

— Что случилось в пустыне?

— Ничего не случилось.

— Нет. Что-то случилось с ним.

— Нет.

— Это у тебя на лице. Я вижу.

— Ты выдумываешь.

— Не могу поверить, что ты позволила ему вернуться в свою касбу. Он знает слишком много.

— Он ничего не скажет.

— Откуда такая уверенность? А что насчет другого, мальчика? Того, кого звали Му.

— Бу Хамра убил его.

— Он не проговорился?

— Если бы проговорился, об этом бы уже знало все Марокко.

— Так что ты собираешься делать?

— Ты говоришь так, будто есть выбор.

— Выбор есть всегда.

— Я — Властелин Атласа. Я буду следовать своему курсу, избавлю Марокко от Бу Хамры, и к этому времени в следующем году я буду пашой Марракеша. Все мечты нашего отца обо мне сбудутся. Я не могу его сейчас опозорить.

— И все же английский капитан что-то в тебе всколыхнул. Это в твоих щеках и в том, как ты двигаешься.

— Ты лучше меня знаешь, что значит быть женщиной, так что, возможно, ты видишь то, чего не вижу я. Но я приняла решение. Ничто его не изменит.

— Этот джинн меня не отпустит, Амастан. Однажды я упаду и не встану. Без эликсиров английского лейтенанта мне будет становиться все хуже.

— Я знаю, что это за лекарство, я отправила гонца в Алжир, чауш вернется с новой порцией.

— В конце концов все будет по-прежнему. Я скоро уйду, и тебе не придется беспокоиться. У остальных наших сестер есть мужья. Ты будешь свободна делать все, что пожелаешь.

— Я никогда не буду свободна, — прошептала Амастан.

— И все же ты желаешь иной судьбы. Не так ли?

— То, чего я желаю или не желаю, не имеет к этому никакого отношения. Ничего не изменилось, Вафа. Ничего.

Впервые в жизни он носил в себе нечто худшее, чем глухую обиду, которую он всегда питал к своему отцу. То, что он чувствовал сейчас, было другим; это была ненависть, животная, физическая, ядовитая. То, что Бу Хамра сделал с мальчиком, что он сделал с Джорджем, — Гарри никогда не сможет вернуть им их страдания или годы жизни, которые у них украли.

Он не мог это так оставить. Он не мог ничего не делать.

Это будет его месть, а не их. Ему нужно было снова встретиться с этим человеком, уничтожить его, чтобы однажды он смог жить с тем, что случилось, чтобы, когда призрак Джорджа будет двигаться в тенях, когда Му будет стонать и задыхаться в темноте, когда они будут шептать ему в полночные часы, у него был для них ответ.

Бу Хамра умрет от руки Гарри, или Гарри умрет от его руки. Это был единственный способ двигаться дальше в этой жизни. Это ничего не