Властелин Атласа - Колин Фалконер

такой спокойной, такой невозмутимой. Он желал найти способ снова заставить ее прийти в ярость, заставить ее произнести его имя, хотя бы еще один раз. Он понизил голос.

— Поезжай со мной в Англию.

— Осторожнее, капитан. Не путайте страсть с сентиментальностью. Я убью вас, если вы подвергнете меня опасности.

— Ты говорила серьезно? Неужели одна ночь — это действительно все, что может быть, все, чего ты когда-либо хотела?

— Разве я уже не сказала тебе это? Благодарю вас, капитан. Можете идти. Будьте готовы. Когда Бу Хамра сделает свой ход, мы выступим, чтобы перехватить его. А до тех пор будем ждать.

Гарри не мог сидеть на месте, в животе скручивало болью. Он стоял у апельсинового дерева во дворе, но все еще чувствовал запах подземелья и Джорджа, корчащегося, с мышцами, натянутыми, как стальная проволока.

Он услышал голос за спиной.

— Боже, храни королеву.

Он сходил с ума. Ему почудилось?

— Боже, храни королеву!

Он резко обернулся, почти ожидая увидеть Джорджа, стоящего во дворе, уперев руки в бока и смеясь.

Это был попугай, Алджернон. Он повернул голову, моргнул и взмахнул крыльями.

— Джордж, с тебя пять гиней, — сказал он вслух и опустился на корточки. Он не знал, смеяться ему или плакать. Раб, подметавший ступени, увидел сумасшедшего английского офицера, сидевшего, обхватив голову руками, его плечи содрогались. Он сотворил знак от сглаза и бросился наверх по лестнице.

— Бу Хамра! — сказал Алджернон и рассмеялся, рассмеялся точь-в-точь как Джордж. — Пошел к черту!

62.

Ворота в задней части гарема вели в узорчатую крытую галерею с видом на апельсиновую рощу. Туда принесли Вафу, чтобы она оправилась от очередного набега терзавшего ее джинна. Ее усадили на диван с шелковыми подушками, в тени. С ней были две рабыни.

— У тебя был еще один припадок, — сказала Амастан.

Она выглядела совершенно изможденной, под глазами залегли глубокие тени.

— Не думаю, что я долго буду для тебя обузой.

— Не говори так. Ты никогда не была обузой.

— Не будем портить это прекрасное утро разговорами об этом. У тебя есть новости о Бу Хамре?

— Бу Хамра был вынужден бежать из Загоры. Таракан выполз на открытое место, и нам остается лишь на него наступить.

— А английский капитан?

— Он желает пойти со мной и прикончить узурпатора, хотя я предложила ему его плату и свободный проезд до Танжера. Он больше не наемник, а настоящий бербер. Он верит в месть.

— Он здесь преуспеет, если останется.

Амастан села рядом с ней. Она жестом отпустила рабынь.

— Есть одно осложнение, — прошептала она, когда они ушли.

— Какое осложнение?

Амастан не знала, как произнести эти слова.

— Меня предали.

— Предали? Кто?

— Я сама. Я позволила себе быть женщиной, на одну ночь.

— Я так и знала. О, Амастан.

Амастан ожидала ее презрения, ее отвращения. Она была потрясена нежным взглядом на лице сестры. Это была даже не жалость.

— Всего один раз?

— Да.

— И?

— И этого одного раза было слишком много.

Вафа затаила дыхание, прикрыв рот рукой.

Амастан кивнула.

— Что ты будешь делать?

— В медине есть ведьма, которая может все исправить. Ты знаешь о ней?

— Я слышала о ней. Амастан, это опасно.

— Опаснее, чем ничего не делать?

Они молчали, каждая со своими мыслями. Амастан ожидала от сестры больше вопросов, больше упреков. Вместо этого все, что она сказала, было:

— Ты не должна себя винить.

— А кого еще винить?

— Отца.

— Нет. Я пошла на это.

— Что ж, кто бы ни был виноват, я тебе завидую. Я тоже заперта в теле, которого не хочу. По крайней мере, ты нашла выход.

— Это вряд ли выход, Вафа.

— Мог бы быть.

— Нет.

— Отец мертв, и тебе недолго осталось меня защищать. Тебе не обязательно жить его мечтами.

— На кону нечто большее. Отдыхай сейчас, Вафа. Мне нужно подумать.

— Не надо.

— Не надо?

— Не ходи к ведьме, пока снова не поговоришь со мной.

Амастан пожала плечами.

— Об этом больше нечего говорить.

— Есть о чем говорить! Наш отец был неправ. Он не должен был взваливать на тебя такое бремя.

— Это не бремя, Вафа. Я бы и не хотела иначе.

Амастан оставила ее там, в саду, зная, что теперь у нее остался лишь один выход.

Это была та часть медины, куда она редко заходила, и никогда в таком виде — как обычная берберская женщина, босая, с подведенными сурьмой глазами, с руками и лицом, расписанными хной. На ней был синий головной платок и запятнанная черная рубаха, серебряные безделушки на поясе позвякивали при ходьбе.

Оборванные дети играли в грязи, старухи, согнувшиеся вдвое под тяжестью ноши, толкали ее, проходя мимо. В черных, раскаленных кузницах кузнецы стучали по подковам, косам и топорам. В переулках пахло дымом и мочой.

Она спустилась по череде узких улочек, затененных от солнца самодельными крышами из древних досок и плетеных пальмовых листьев, мимо дверей с облупившейся синей и зеленой краской, пока не достигла пустынного двора с единственным засохшим фиговым деревом. Она пролезла в дыру в стене, пригнув голову под древней притолокой.

Она подождала, пока ее глаза привыкнут к полумраку. На тонком ковре сидела старуха, окруженная какими-то зловонными травами, связанными в пучки. Она была древней, ее кожа коричневая и морщинистая, как старая кожа, и у нее почти не было зубов, лишь несколько гнилых пеньков, похожих на старые надгробия.

Амастан присела на корточки и прошептала, что ей нужно. Старуха ничего не сказала, лишь порылась среди трав и склянок, пока не нашла то, что искала. Она положила несколько листьев в каменную ступку, добавила порошка и брызнула воды из ржавого чайника, а затем растерла все в пасту каменным пестиком. Пальцами она выскребла смесь в маленькую каменную баночку и протянула Амастан.

— Это нужно проглотить?

Старуха кивнула.

— Это безопасно?

Пожала плечами.

— Подействует?

— Конечно.

Это были единственные слова, которые произнесла старуха. Амастан заплатила ей и ушла.

Она поспешила обратно через медину, никто не обратил на нее внимания — еще одна бедная берберская крестьянка, стыд был лишь в ее голове.

Только отец обращал на нее внимание. Он следовал за ней всю