Тысяча и одна тайна парижских ночей - Арсен Гуссе

новым, одним словом, будем странствовать по всемирной столице, подобно добросовестным англичанам, с путеводителем в руках. В настоящее время многие совершают кругосветное путешествие, но едва ли кто-нибудь совершал путешествие вокруг Парижа.

В этом-то путешествии княгиня и д’Армальяк встретили одну из своих приятельниц, госпожу Моранжи, которая также из любопытства странствовала по ночному Парижу.

Книга двадцать вторая. Ночные странствования

Глава 1. Ночные странствования

Некоторые из светских женщин никак не могут насытить свое любопытство; они хотят не только видеть всю парижскую жизнь, но и заглянуть даже за кулисы. Побывав за кулисами, они появляются, наконец, на сцене.

Молва говорила о романтических наклонностях госпожи Моранжи. Она хорошенькая американка, «которая для того вышла замуж, чтобы овдоветь», так как ее супруг умер в конце медового месяца.

Восемь лет назад она приехала в Париж на всемирную выставку. Госпожа Моранжи – обожательница Эдгара По, искательница невозможного. Зачем она вышла замуж за графа Моранжи, у которого не было ни гроша, между тем как у нее имелись миллионы? Затем, чтобы быть замужней женщиной и графиней.

Овдовев и не желая вторично выйти замуж, госпожа Моранжи проводила жизнь в погоне за неожиданным и невозможным, клянясь умереть, как прилично самому эксцентричному человеку Старого и Нового Света. Она ничего не боялась, кроме мещанской пошлости.

Существуют умы, которые не могут привыкнуть к окружающей среде, к размеренной, методической, заранее определенной жизни. Эти умы бегут из тесных рамок нашей жизни, рискуя свернуть себе шею, и непременно задыхаются, оставаясь в опошленной атмосфере.

Один из моих знакомых говорил мне: «Мы чрезвычайно сходны; прыгаем с ветки на ветку, как птицы. Ветка обламывается, а если остается цела, то мы отламываем ее, до такой степени врождена нам страсть к приключениям».

Так точно поступила госпожа Моранжи.

Однажды маркиз Сатана сказал мне:

– Почтите эту женщину: она обладает мужеством заявлять, не стесняясь, свое мнение и осмеливается быть сумасшедшей, сохраняя здравый ум.

Арабы говорят: «Есть дорога к счастью, но путешественники никогда не достигают цели». Весь Париж стремится по этой дороге; в провинции покоряются своей участи, какова бы она ни была, и довольствуются скромной долей, не протягивая руки к невозможному. Искатели неведомого, принимаемые вне Парижа за безумных, терпят неудачу во всемирной столице; но просто умные люди, которые не думают, будто есть для них путеводная звезда, живут, как Бог велит, не насилуя своих стремлений. Это мудрецы, они, быть может, не достигают большого счастья, но, не взбираясь на вершину, никогда не падают с высоты.

Все парижане имеют притязание играть великую роль в любой комедии человеческого тщеславия; как ни взбираются они по крутизне богатства или славы, но все-таки находят, что недостаточно высоко поднялись. Этим объясняется современная скачка с препятствиями; встречаются, торопливо раскланиваются, спешат далее, достигают могилы и наконец познают, что было бы гораздо лучше остановиться и срывать цветочки по окраинам дороги.

Каковы бы ни были местность, небо, горизонт, наши современники никогда не чувствуют себя довольными.

Как пребывающий в отеле на Елисейских полях, так и прозябающий в мансарде в Менильмонтане равно неудовлетворены. Любимый и нелюбимый, – приобретающий состояние и разоряющийся, – занимающий место министра и добивающийся его, – работающий и праздный, – изменяющий жене и обманываемый любовницей, – все жаждут завтрашнего дня, потому что он чреват надеждами для всех; но завтрашний день похож на Фонтенеля, у которого обе руки были полны истин и который не раскрывал их. Эта вера в завтрашний день, это вечное стремление, погоня за неизвестным объясняют ночных странствователей; они так долго и напрасно ждали счастья от дня, что наконец обращаются за ним к ночи.

Ночь также имеет свое солнце, но оно видимо только для посвященных, для питухов абсента, пива и водки; опьянение переносит их в лучезарный мир, который вселяет в них сострадание к водопийцам. В самом деле, как ни упивались бы вы гордостью или любовью, никогда не достигнете вы того высокого презрения к вещам мира сего, тех радужных видений, какими дарит опьянение от пива или водки. Об этом вам говорили по собственному опыту Эдгар По, Альфред Мюссе и Шарль Колиньи.

Полагают, будто перевелись капернаумы [91], но, гуляя по Парижу от полуночи до шести часов утра, вы увидите капернаумы всех классов на рынке, бульварах, на Монмартре и в Латинском квартале. Щегольской капернаум Жерара де Нерваля, закопченный Генриха Мюргера, поющий Гюстава Матьё, одним словом, все старинные капернаумы расплодили множество мелких, рассеявшихся по Парижу; есть мужской, есть женский капернаум, где проводят ночь в перестройке мира, в полетах на небо, в свержении позлащенных идолов, в тысяче невинных игр, которые разлетаются с дымом последней утренней сигары.

Госпожа Моранжи упросила Банвиля и Монселе рассказать ей историю всех парижских капернаумов начиная с первого, увековеченного Жераром Нервалем под именем La Bohème galante [92]. Прекрасная американка хотела знать все воспоминания «Дивана» и «Пивоварни Мучеников».

Глава 2. Капернаумы

Великие умы без министерского портфеля окрестили свою кофейную «Диваном», потому что хотели там жить по-турецки.

Какие боги не имели своего Олимпа в этой академической кофейной!

Однако это были добрые ребята; некоторые из них обладали обширным умом. Но что особенно нравилось мне в них, так это презрение ко всему, что не было искусством, и отвращение к пошлой литературе. Завсегдатаи были или считали себя молодыми.

Но не следует думать, что это была сумасбродная молодежь, та самая, которая в течение шести тысяч лет пренебрегает всеми приличиями, презирая будущность и старость. Нет. Эти молодые люди были серьезны, даже несколько мрачны, в чем была виновата эпоха; в них более или менее отразились Чаттертон, Антони, Ролла [93].

В своем стремлении найти в области искусства нетронутый уголок, в своем горячем преследовании неведомого, эти молодые люди постоянно увлекались вперед, не соображаясь с собственными силами, но полагаясь единственно на свое мужество; это значило не принимать в соображение независящих случайностей. Но зато сколько из них пало на этом пути, полном подводных камней!

По крайней мере, они умирали с душевным миром, без горьких слов, исповедуя на пороге вечности искусство, которое было религией их жизни и за которое они умирали мучениками. Энтузиазм – как изменились времена! – энтузиазм, эта страсть великих душ, убивал их. Говорили, будто абсент помогал в этом энтузиазму, но чего ни возводили на абсент! Вольтер, обожавший кофе, сказал бы, что абсент – немедленный яд. Вольтер, столь часто угощавший цикутой Фрерона [94], осудил бы последнего пить только абсент.