Мёртвые девочки никогда не проболтаются - С. Дж. Сильвис

Я развернулся, теперь полностью обнаженный:

— Мой отец в тюрьме. Как и твой.

Исайя запрокинул голову с фальшивым смехом, раздеваясь, чтобы встать под душ рядом со мной:

— Мы оба знаем, что их заключение — полная фикция. А мать? Она выходила на связь?

Мысль почти рассмешила меня. В отличие от матери Исайи, получившей повреждения мозга в больных играх его отца, моя мать была вменяема. И всё же бросила меня на произвол судьбы. Она не стала оставаться, чтобы разбираться с угрозами мести за тюремное будущее моего отца. И даже не удосужилась предложить мне уехать с ней. Видимо, забыла.

Вода обжигала кожу, как огненный ливень, и я напрягся под этим кипятком. Лучше уж это, чем ледяное прикосновение воспоминаний о сегодняшней встрече с Джорни. И мысль о том, что вся моя семья — просто грязь на подошве.

— Закапывать дерьмо бесполезно, Кейд. Что происходит?

Давление в груди не ослабевало. Даже мысль о вечерней тусовке, обычно дававшей передышку, лишь усиливала беспокойство. Пойдет ли она?

— Кейд.

Я закрыл глаза под струями воды, позволив ей на мгновение поглотить меня. Когда я вновь открыл их, услышав, как дверь раздевалки распахивается и вваливаются болтающие однокомандники, я быстро взглянул на Исайю. Он тут же поймал мой взгляд:

— Боишься, что это повторится?

— Боюсь ли я, что это повторится?

Воспоминания о той ночи всплывали, заставляя кожу гореть даже под горячей водой. Она была безжизненной, а чувство вины давило так сильно, что я едва стоял на ногах после того, как парамедики увезли её.

Я снова закрыл глаза, пытаясь отогнать её образ и то, как мое сердце разрывалось от боли. Но чем дольше я стоял под кипятком, тем тяжелее становились воспоминания.

* * *

Я в пятнадцатый раз скомкал записку в руке, а чернила размазались от бесконечных сгибаний и разглаживаний. Спиной я прислонился к холодной стене коридора, скрываясь ото всех, кто мог бы задаться вопросом, что я делаю вне комнаты после отбоя. Не то чтобы я часто нарушал комендантский час — мы все это делали — но сейчас я сидел здесь, как отшельник, сжимая в руке измятый листок, чувствуя, будто разорван пополам не он, а я сам.

Я знал, что Джорни ждёт меня там, куда я велел ей пойти, но у меня не было возможности предупредить, что я не приду — это бы всё испортило. У неё не было телефона, а с этой угрозой, дрожащей в моих пальцах, я даже не мог рискнуть выйти. Кто — то хочет, чтобы я оставил Джорни в покое, и я, блять, даже не знаю кто — это сводило меня с ума. Я ко всем относился с подозрением, даже к друзьям, и это был полный бред. Мне нужно было рассказать им, что происходит, но я оказался в ситуации, где нарушал все свои обещания.

Я не должен был привязываться. Мы с Бунтарями не планировали ни с кем связываться, особенно не в этой богом забытой школе, полной неудачников и девиц, которым нравится нарушать правила. Это должно было быть разовым делом... но Джорни. Она была другой. Лёгкий изгиб её губ сводил меня с ума. Её румянец лишь подстёгивал заставить её покраснеть ещё сильнее. Её смех, когда я тайком флиртовал с ней, был как реабилитация для того, кем меня воспитали. Мы с ней были бомбой с часовым механизмом взрыва. Я знал это с самого начала.

Желудок сжался, хотя я понимал, что поступаю правильно. Оттолкнуть её было необходимо. Мне было больно это делать — и это пугало, потому что я редко чувствовал боль. Для того, кого всю жизнь наказывали за любые эмоции, боль всегда была мимолетной. Но сегодня она поселилась во мне надолго и была невыносимо острой. Мне пришлось заставить себя проглотить вину за причинённую ей боль, потому что это будет чертовски больно.

Я снова взглянул на записку, зная, что у меня ещё с десяток таких же спрятаны в бельевом шкафу. Какое — то время я ждал, как волк, выслеживающий добычу. Я был уверен, что тот, кто играет со мной, рано или поздно ошибётся. Меня воспитали для этого: находить угрозу до её появления и уничтожать голыми руками. Но никто не ошибался, и я начал подозревать, что мой отец каким — то образом узнал, что у меня появилось то, что мне небезразлично. Он вполне мог отнять её у меня, как отнял всё остальное.

Я резко откинул голову на стену, и боль пронзила череп. Пальцы сжались в кулаки, на висках выступил пот. Чем дольше я сидел здесь, зная, что Джорни ждёт во дворе с надеждой в сердце и горящими от возбуждения глазами — мечтая провести ночь подо мной — тем сильнее натягивалась струна внутри. Я был напряжён, как верёвка висельной петли на моей шее, до такой степени, что вскочил на ноги и был готов ворваться в их со Слоан комнату. Слоан могла бы пойти за ней. Слоан не дура. Она знала, что между мной и Джорни что — то есть. Половина школы, наверное, догадывалась. Мои друзья тоже — они просто думали, что это обычное «переспали и забыли». Но это было не так. Совсем не так. Я хотел оставить её навсегда.

Я резко развернулся, сунул изорванную записку в задний карман, но замер, услышав сирены. Нахмурившись, я подбежал к окну ниши, где прятался, и вгляделся в темноту. Кому понадобилась скорая? Сердце бешено колотилось, сжимаясь в груди, а когда я увидел безвольное тело на руках у моего лучшего друга, оно словно остановилось.

— Нет... — прошептал я, бросаясь вниз по женскому коридору.

Ноги скользили по ковру, я перепрыгивал ступеньки, паника сжимала горло. Дыхание перехватило, а зрение затуманилось от напряжения. Что, блять, случилось? Мои планы рушились за спиной, и я вдруг перестал понимать, где право, где лево, куда вообще бежать.

Тёплый ночной воздух обжёг лицо, когда я промчался мимо открытой двери кабинета директора к парадному входу Святой Марии. Я перепрыгнул все каменные ступени, приземлившись на твёрдую землю, и когда Исайя появился из — за угла здания с единственным человеком, который когда — либо вызывал во мне чувства, на руках — мне пришлось буквально заставить себя не рухнуть.

Скорая мчалась по извилистой дороге, пронесясь через чугунные ворота нашей школы — замка, но я слышал