Аллегория радужной форели - Мари-Кристин Шартье

— Ну да, я знаю, как тебя зовут. Все знают, как тебя зовут.

Я смотрел ей прямо в глаза, и думаю, она приняла это за уверенность в себе. На самом деле я изо всех сил старался не смотреть на то, что находилось ниже, чтобы жар, распространявшийся по моим венам, не превратился в пожар, который заставляет мужчин чувствовать себя неловко. Не слишком приятная ситуация — из-за нее я мог бы потерять все свои с таким трудом добытые завоевания.

— И ты не собирался со мной встречаться?

— Честно? И не думал.

Лицо у нее скривилось, будто я дал ей пощечину. Я даже испугался, не переборщил ли, но удержался от соблазна во всем ей признаться. Не время отступать, я был почти у цели.

— Почему?

И тут я понял, насколько Стефани была уверенной в себе девушкой. Она даже не задумывалась, что парень может ею не заинтересоваться. Она хотела понять настоящую причину. И я ей объяснил, но частично:

— Я думаю, что тебе нужен другой парень, который бы повторял все время, какая ты красивая.

Она загадочно улыбнулась. Вот тут я и понял, что победил.

— Я не только красивая, знаешь ли.

— А?

— Я еще и добрая.

Меня застали врасплох, я не нашелся что ответить. Победителем вышла Стефани.

Три дня спустя Стефани пригласила меня к себе. Ее родителей не было дома, стоял самый разгар дня, солнце заливало ее девчачью комнату. Кожа Стефани тоже купалась в весенних солнечных лучах, и тогда она научила меня всему, что превращает мальчика в мужчину.

Кам

Я была слишком юной, когда потеряла маму, — мне было всего девять лет. Она была слишком молодой — я имею в виду, чтобы умереть. Сорок два года, рак шейки матки, перешедший в метастазы. Тысячи опухолевых очагов, созданных ее собственным телом — предательство, если подумать. Диагноз поставили в мае. А месяц спустя все было кончено.

В наши дни это редкость, когда у двадцатипятилетней девушки нет мамы. Людям обычно становится неловко, когда они узнают, что им придется извиняться за вопрос о моей матери, как будто это их вина, что ее больше нет. Они смотрят на меня так, будто я сейчас разрыдаюсь прямо перед ними. Но они напрасно беспокоятся. Я живу без нее уже шестнадцать лет и давно не плачу по этому поводу. Я не рыдаю, когда думаю о ней, кроме разве что 18 июня, дня ее смерти — в этот день мне действительно труднее, чем обычно, жить. Я не знаю почему. Не то чтобы мне не хватало ее 18 июня сильнее, чем 23 октября. Возможно, дата заставляет меня застревать в этих мыслях, в то время как обычно я об этом не думаю. А даже когда думаю, это не делает меня какой-то уж особенно несчастной. Печаль со временем тускнеет, теряет свою остроту, как пожелтевшая фотография, цвета которой становятся менее яркими, менее живыми.

На самом деле я, наоборот, боюсь ее забыть. Не ее лицо, нет, тут мне помогают фотографии; скорее, другие детали: ее голос и интонации, нежность ее объятий, ее смех, который отражался от стен комнаты… в точности как и мой, я думаю, хотя уже не так в этом уверена. Порой воспоминания вспышками приходят ко мне: фильм, который я смотрела, сидя у нее на коленях, ее пальцы в моих волосах, запах ее фирменного соуса для спагетти, как они с папой танцевали в гостиной под джазовую мелодию, тесно прижавшись друг к другу и думая, что мы с сестрой спим. Воспоминания возникают так же внезапно, как и исчезают. Со временем я научилась их призывать, а самое главное — позволять им уйти.

Моей младшей сестре исполнилось всего пять лет, когда умерла мама, и я думаю, что ей было в чем-то труднее, а в чем-то легче, чем мне. Труднее, потому что у нее никогда толком и не было матери; легче — потому что она знала ее недостаточно долго, чтобы тосковать. И я в глубине души не понимаю, что хуже, на самом деле. В любом случае мы не часто обсуждаем это. Софи — настоящая бродяга. Каждый месяц она живет в новом городе и в Квебек, по крайней мере пока, возвращаться явно не собирается. Она никогда в этом не признается, но мне кажется, что она бежит от чего-то, что и сама не осознает. Бежит или ищет, я точно не знаю. Наверное, мне следовало бы чаще говорить с ней о маме.

А что касается отца, то его реакция на смерть жены могла быть непредсказуемой. Он ведь стал отцом-одиночкой двух девочек, одна из которых слишком маленькая, чтобы понять, что произошло. Он мог бы погрузиться в глубокую депрессию, утопить горе в крепком алкоголе. Мог бы постоянно менять женщин в поисках привязанности и теплоты у незнакомок — временная замена, если не справляешься сам. Ну или мог замкнуться в холодности и молчании, чтобы не страдать от горя, потеряв самую важную женщину своей жизни, мама была для него важнее нас, я и сегодня в этом уверена. Конечно, отец очень любит Софи и меня, но мы никогда не сможем заполнить ту пустоту, что оставила наша мать. Это разные виды любви, сравнивать их бессмысленно.

Мой отец мог бы сделать множество вещей, но он решил просто стать всем для нас. И матерью, и отцом. Я никогда не смогу выразить, как я ему благодарна. И он меня никогда об этом не попросит. Его любовь безусловна и не поддается измерению. Папа любит нас не для того, чтобы мы любили его в ответ, и именно поэтому мы любим его так сильно.

Макс

— Ты сейчас с кем-нибудь встречаешься?

— Ну типа того.

— И как ее зовут?

— Эрик.

— Все смеешься, Макс, дурачок.

— Знаю. Зато я симпатичный.

Анна прыскает над тарелкой с супом, пока я убираю в карман телефон. Маленькая столовая заполняется народом прямо у нас на глазах.

На самом деле я люблю этот вайб на работе. Все молодые, современные, красивые и относятся ко всему не слишком серьезно. По сути, почти как я сам. И это одна из причин, по которой я выбрал именно это пиар-агентство. Я получил сразу несколько интересных предложений по окончании учебы, три года назад. Я мог бы работать в северной части города, выбрать что-нибудь более крутое, более высокооплачиваемое. Мог бы даже рвануть в Монреаль. Я получил предложение от