Что такое хорошо - Евгений Семенович Штейнер

своим паровозом, называет его «Машка», для него это живое существо, с которым он делит свои радости и печали. Эта персонификация является замещением примитивного анимизма и отвечает всецело законным потребностям[267].

В высшей степени характерно, что цитируемый выше машинист называет своего железного дружка не «Мишкой», что лингвистически было бы логичнее, а «Машкой». Породнившийся с паровозом машинист-мужчина воспринимает его как любимую женщину. Таким образом, в образе паровоза в раннесоветской ментальности (и, разумеется, в детских книжках) причудливым образом слились стихии Эроса и Танатоса.

Даже спустя десятки лет существования советского общества заложенная в него при создании мифологема паровоза – живого существа с таинственным неукротимым норовом – осталась актуальной. Об этом, например, свидетельствует пассаж из газеты с характерным названием «Ленинское знамя» (Пенза): «Электровоз – красивое животное. У кого не замирает сердце, когда он, осмысленно глядя из-под желтых бровей, тихо рокочет, обнаруживая всю свою скрытую мощь»[268]. Оставаясь эмблематическим репрезентантом большого советского проекта, паровоз метонимически представлял все этапы большого советского пути. В период шестидесятнической растерянности (советской власти было под сорок – кризис среднего возраста) могли появиться такие строки:

Мне жалко поезда,

Вспять откатившегося.

Дымка и посвиста,

Невоплотившегося[269].

Любопытно заметить, что единственными выразителями антипаровозного пафоса были «неправильные» советские люди – воры и прочие блатные. Только они осмеливались не хотеть быстрой езды на паровозе, как о том пелось в знаменитой лагерной песне:

Постой, паровоз, не стучите колеса.

Кондуктор, нажми на тормоза.

Но паровоз, как известно, не стоял на запасных путях. Он себе мчался по тундре, по железной дороге – как о том пелось в другой песне лагерного фольклора. Мифологема паровоза оставалась актуальной и в самый последний период существования советского образа жизни. В детских песенках паровоз иногда представал средством не столько перемещения и даже не бегства, а избывания психологического дискомфорта:

Если вы обидели кого-то зря,

Календарь закроет этот лист.

К новым приключениям спешим, друзья!

Эй, прибавь-ка ходу, машинист![270]

Такой извод вечного мотива – уехать не от обиды, а от обиженного – был достаточно небанален и в то же время по-своему характерен для советской педагогики. Наперсником и помощником здесь оказывался все тот же машинист, укротивший железного зверя.

К середине 1980‐х образ паровоза, снизившись до пародического травестирования, как и все ставшие штампами масскультуры базовые элементы советского текста, превратился в объект постмодернистского манипулирования и перешел в соц-артовский дискурс. Примерами могут служить гарики Игоря Губермана:

Наш паровоз вперед летит

В означенную даль.

Иного нет у нас пути,

Чего немного жаль.

Летающие чудеса и крылатые герои

В этом разделе речь пойдет о теме авиации: о самолетах и других летающих аппаратах, о летчиках и воздушных путешествиях, сказочных и реальных. Можно предположить, что тема воздухоплавания служила, как и большинство прочих, двум по меньшей мере целям: замещению традиционных сказок историями о современных технических чудесах, а также – особенно в конце рассматриваемого периода – насаждению воинственного патриотизма.

Всеобщий интерес к авиации – от философов и конструкторов до спортсменов и военных – обеспечивал интерес к теме полетов и в детской книге. В конце концов (или начать с того), в детской книге работали Маяковский с его «Летающим пролетарием» и Татлин с его Летатлином, да и все остальные модернистские художники и литераторы (пусть не без исключений) пройти мимо этой высокой темы, связанной с передовой техникой, не могли. Не всякий художник или литератор, кто эксплуатировал авиацию-полеты-самолеты, был убежденным или способным в стилистическом отношении модернистом, но почти всякий хотя бы «надкусывал» эту тему в знак приобщения к современности.

К тому же это еще было время детства авиации – и, естественно, овладеть ею могли дети, для которых ее существование являлось фактом, сопровождавшим их с рождения. Дети были образом светлого механизированного будущего, освобожденного при помощи технического прогресса от тягот настоящего. Подобно новым гаджетам, стремительно развивавшаяся авиация была наиболее привлекательна и доступна к освоению молодым. Дети, листавшие в двадцатых годах книжки про самолеты, вырастали и становились в тридцатых сталинскими соколами.

С другой стороны, интерес модернистов революционной поры к летающим машинам отражал более глубокие духовные веяния и высокие аспирации, нежели простой технический и социалистический прогресс. Упомянем их кратко. Начать следует с русского космизма и его идеи колонизации планет, как то было предложено Николаем Федоровым (1829–1903) и Константином Циолковским (1857–1935). В области детских книжек явственный намек на это был сделан в «Двух квадратах» Лисицкого («летят два квадрата на Землю издалека»). Борьба форм и красок носила там космический характер. Этот супрапланетарный замах преконструктивистского супрематизма Лисицкого можно рассматривать как первый визуальный извод русского космизма – чей Weltanschauung явлен в столь разных феноменах культуры, как системы Федорова или Владимира Вернадского (1863–1945), искусство Малевича (см., например, его манифест «Бог не скинут», 1922), Василия Чекрыгина (серия «Воскрешение мертвых», 1921–1922), Константина Юона («Рождение новой планеты», 1922) или паравербальная поэзия Хлебникова. Устанавливая новый порядок на земле, эти мифотворцы спускали его с небес и тем самым обеспечивали его сакральную легитимацию. Юмористическую и малобюджетную вариацию путешествия на ракете можно видеть в одной из первых советских детских книжек – «Необычайные приключения товарища Чумички» Волженина, где героем, гомункулусом Чумичкой, выстреливают из пушки и он в мгновение ока пролетает немыслимо далекое расстояние[271].

Группа обэриутов также проявляла интерес к полетам. Хармс несколько раз рисовал космогонические модели вселенной, например в «Мыре» (1930), где он рассуждал о преодолении земного притяжения. Мотивы полета присутствовали и в его ранней поэзии («Авиация трансформации» или «Полет на небеса») – и до самого последнего стихотворения об орлах. Другие обэриуты, например Дойвбер Левин (1904–1941) или Юрий Владимиров, тоже писали о полетах (см. разбор книги последнего «Самолет» ниже).

Но даже еще до большевистской революции кубофутуристы обожали космические битвы и были одержимы аэропланами и всяческими полетами (один из них – Василий Каменский – был даже лицензированным пилотом). В финальной сцене оперы «Победа над солнцем» (1913) появляется торжествующий авиатор (за миг до этого за кулисами он разрушил мост и убил женщину)[272]. Как писал современник, проницательный психиатр Е. П. Радин, «кубофутуристы вылетают на вулкане и носятся в высших сферах земли на аэроплане»[273]. Неудивительно, что страсть к воздухоплаванию умножилась стократ после революции. Главный футуристический поэт, который, согласно товарищу Сталину, стал первым поэтом советской эпохи, сочинил пропагандистскую поэму «Летающий пролетарий» (1925), полную жутких сцен воздушных апокалиптических битв между СССР и Америкой и послеапокалипсического авиаблаженства, в коем каждый советский гражданин счастливо летает на персональной авиетке.

Бывший футурист, ставший конструктивистом, Татлин пытался воплотить мечту о персональных авиетках в жизнь. В течение нескольких лет (1929–1933) он строил Летатлин, птицеподобный аппарат для персональных полетов. Испытания закончились неудачей, но идея захватила многих.

Способы летанья, или От ковра-самолета до воздушных парадов

Среди десятков детских книжек 1920–1930‐х годов, полностью или хотя бы частично посвященных самолетам и воздушным темам, можно выделить четыре группы. Это моя рабочая ad hoc классификация, которая основана на тематическом принципе. (Разумеется, другие принципы, например стилистический, также возможны, но это было бы более уместно в сугубо искусствоведческом тексте.) Общим деноминатором практически всех обсуждаемых книжек является некий