Повести монгольских писателей. Том второй - Пурэвийн Хорло

шерстку новорожденных помесных ягнят, подсовывал их к вымени матери, а перед глазами у меня было смуглое личико Саран, ее руки в больших рукавицах, так ловко и сноровисто лежащие на баранке трактора. Какое, собственно, было у меня основание бредить неизвестно откуда взявшейся любовью к Саран, перед которой я предстал как самый что ни на есть никчемный человек? И по какой причине мог бы я ей приглянуться? С какими глазами стал бы говорить с ней о чувствах? Но не думать о Саран я не мог.

Шел окот овец, и я несколько раз заезжал к Санже-гуаю, но Саран там не заставал. За это время я и мой сивый притерлись друг к другу, пообвыкли. Не нужно было, сидя верхом, быть все время начеку, и я, пока трясся по обочинам дорог меж поселками, все представлял, как возит Саран по пыльным дорогам зеленую массу или дрова. «Наушники ее шапочки развеваются на ветру, а щеки, наверное, замерзают», — влюбленно думал я. Что ж, воображению ни высокие горы, ни глубокие воды не помеха.

Однажды я ехал в поселок нашего отделения с твердым намерением встретить Саран. Прибыв на место, я, никуда не заходя, прямиком направился на техрембазу. Я принял самый деловой вид, однако спросить у кого-нибудь про Саран так и не осмелился. Рыская глазами по сторонам, походил по двору, толкнулся в дверь гаража. В углу обширного помещения спиной ко мне сидела на корточках девушка в черном комбинезоне и возилась с какой-то деталью. Я не сразу ее и признал. Стал за спиной, ожидая, когда оглянется.

— Ой, привет, — улыбнулась она, узнав меня.

— Мне очень хотелось тебя увидеть, — сделал я давно назревшее признание.

— Что так вдруг? Или уж такая я привлекательная? — лукаво поинтересовалась девушка. Эти ее слова показались мне вершиной находчивости. А сам-то я стоял перед Саран потупившись, как провинившийся ребенок.

— Можно тебя хоть иногда здесь встретить?

— Откуда ж мне знать? — только и ответила она. Но после этого я зачастил в поселок отделения, а вскоре и совсем туда переселился, устроившись в крохотной комнатке дома для приезжих. Указание дирекции хозяйства, что в период окота овец мне нужно находиться в центре отделения, послужило тут для меня отличным предлогом.

Отец Саран был бригадным кладовщиком. Жил он с женой и дочерью, и я, теряя терпение в ожидании Саран, постоянно к ним заходил. Из своих поездок по поселкам и аилам я рвался вернуться пораньше, а Саран могла приехать с работы поздно вечером, а то и заночевать у Санжи-гуая. О моем чувстве к ней она будто бы вовсе не догадывалась, но относилась ко мне неплохо. Родителям ее я, кажется, понравился: только мы с Саран присядем рядышком и начнем разговоры разговаривать — ее мать старается оставить нас вдвоем.

На вид Саран тихая, замкнутая, а познакомились поближе, и оказалось, что она очень живая и смышленая девушка. В первых наших беседах мы, помню, рассказывали друг другу занимательные истории из своей школьной жизни, а то делились мыслями о самых серьезных вещах, говорили о целинных хозяйствах, тракторах, комбайнах и о многом другом. Разговоры эти помогли нам узнать друг друга и крепко подружиться. А близкому человеку можно рассказать о горе и радости, обо всем, что довелось пережить. Однажды и Саран захотелось рассказать о себе. Говорила она без тени уныния или грусти, но я чувствовал, как переживает она все случившееся с нею, и слушал девушку, любя ее и жалея. Вот что она рассказала:

— Я училась на третьем курсе медицинского училища. В параллельной группе был парень, с которым мне всегда почему-то было по пути. Иду ли я днем с занятий или возвращаюсь вечером с какого-нибудь мероприятия, постоянно оказывался моим спутником этот высокий, худощавый юноша с густыми бровями. Иной раз в воскресенье только войдешь в кооперативный магазин, а следом и он явится, встанет сзади, улыбнется, поздоровается. И вот однажды студент из его группы принес мне письмо. После этого мы встречались, приглядывались друг к другу. А месяца через три я ответила ему согласием.

Первая любовь гонит тебя весенними вечерами вон из дома на улицы и площади города, грустить не о чем, никакие беды тебя не тревожат, жизнь представляется сплошным удовольствием — ну прямо яблоко в сиропе. Как же я была наивна!

Весной, перед выпускными экзаменами, я на три месяца угодила в больницу. Парень мой каждый день навещал меня, как по расписанию, заботился обо мне так, как мог бы заботиться настоящий спутник жизни. И я безоглядно верила в удачу, мечтала о счастье и нисколько не жалела о том, что экзамены за выпускной курс смогу сдать лишь будущей весной. А-а, ничего. В этом году поработаю!

И вот мы приехали вместе в госхоз Жаргалант. Отдельной комнаты для нас не нашлось, и жили мы вместе с другой семьей в помещении больницы. С работой тоже не повезло — в штате больницы свободного места медсестры не было. Пришла осень, и я уже работала на току, молотила зерно… Удивительно пахла скошенная трава, волновалось бескрайнее золотое море пшеницы, стрекотали машины и комбайны. По дорогам, прорезая фарами темноту, до полуночи сновали груженные зерном автомобили. Я радовалась всему, что видела, чувствовала себя счастливой.

После уборки открылись шестимесячные курсы трактористов, я записалась и стала ходить на занятия. «На что тебе эти курсы, — спрашивал муж, — ты же медик». Не знаю, почему у меня возникла эта мысль, но помню, я ответила, что, раз уж мы живем в худоне, не мешает иметь какую-нибудь сельскохозяйственную специальность. А места в больничном штате пока нет, и неизвестно, когда будет. Я вспомнила уборочную — в те горячие деньки мне очень захотелось водить трактор.

Однажды мой муж поехал на грузовой машине в бригаду. И поломалось мое счастье, больше мы не увиделись. Накануне того дня выпал первый снег, дорога была скользкая, машину занесло, и она перевернулась. Я потеряла самого близкого человека, и все сразу помрачнело для меня в этом солнечном мире, а душа наполовину омертвела. Что тут скажешь? Почему судьба несет нам такие утраты?..

Тень пробежала по лицу Саран, на ресницах показались слезы. Было видно, как трудно ей терпеть неуемную боль.

— …Потом я подумала, что не стоит мне бросать занятия. Да и не все ли равно, где горе горевать. Окончила курсы и вернулась сюда, к отцу с матерью.

Я чувствовал тяжесть ее беды и молчал, понимая, что слова бессильны. Потом со вздохом произнес:

— В жизни всего много — и горя и радости.

В один