Стремление убивать - Марина Андреевна Юденич

— Это вряд ли.

— Тогда… Тогда — я тоже согласна. Лучше риск, чем то… — Татьяна не договорила, словно устыдившись откровения, и низко опустила голову, отчего последние слова прозвучали еле слышно.

— Вы молчите, Юлия?

— Молчу, — односложно отозвалась красавица.

— И как я должен это понимать?

— Точно так, как вы это и понимаете.

— То есть?

— То есть как полное и абсолютное согласие. И если бы вы были в нем не уверены, то вряд ли пустили нас сюда, в эту свою… крепость.

— Вот, значит, каким вы видите мой дом?

— А это имеет значение?

— О! Очень даже имеет.

— Ну, это ваши психологические ребусы, вот и разгадывайте их сами… Я же повторяю: раз приехала сюда по доброй воле и без принуждения — значит, все для себя решила и согласна. Думаю, что все руководствовались тем же. Так к чему мучить нас, зарождая ненужные сомнения? Может, нам следует, чтобы успокоить вашу совесть, подписать какие-нибудь бумаги? Наподобие тех расписок, что берут перед некоторыми операциями?

— Простите, Юлия, но у вас сейчас «смешались в кучу кони, люди». Во-первых, совесть никакими бумажками не успокоишь, это уж вы мне поверьте! Во-вторых, расписки подобного рода, насколько я знаком с хирургической практикой, берут только перед операциями, заведомо или в крайнем случае с большой долей вероятности обреченными на неудачу. Если бы в нашем с вами случае дело обстояло именно так, я бы не стал и пытаться.

— Тем более! К чему тогда все эти реверансы?

— И то правда! Мы ведь все хотя и испытываем некоторые… Хм, как это вы аккуратно формулируете? Вот, вспомнил! Обострившиеся душевные проблемы… но все же — взрослые, самостоятельные люди, вполне отдающие пока (видите, я согласен с вами — пока!) отчет в собственных действиях. Потому, раз уж мы однажды согласились и сегодня приехали сюда, значит — вопрос решен. Так что давайте перейдем уже непосредственно к делу, а то действительно становится как-то неуютно и мысли в голову лезут ненужные… Не тяните! — Оказалось, что блондина затянувшаяся преамбула сильно раздражает. Судя по всему, он был человеком дела и не терпел долгих рассуждений. Особенно после того, как решение принято.

— Ну что ж, значит, все согласны? — Хозяин демонстрировал упрямство, чего ранее никто из гостей за ним не замечал.

Трое промолчали, игнорируя вопрос, однако с изрядной долей недоумения.

— Согласны! — резюмировал четвертый, тот, кто первым выразил согласие. Но теперь молчание прочих было тому явным подтверждением.

— Тогда располагайтесь поудобнее, ибо я буду говорить довольно долго, чтобы полностью донести до вас суть методики, которую нам предстоит опробовать.

В этот момент, моргнув несколько раз, затрепетал, затухая, электрический свет, и без того достаточно сдержанный. Старинная люстра пропускала его через свои бронзовые узоры и потоки туманного хрусталя, словно через призму времени, отчего свет казался тоже каким-то старым, струящимся из глубины веков, и немного тусклым, будто запорошен был их пылью.

Теперь же и вовсе стал он неровным и зыбким, как пламя свечей, которые каким-то таинственным образом сменили электрические лампочки, глубоко упрятанные в литых плафонах.

— О Господи! Что это? — Блондинка реагировала быстрее всех.

— Ничего страшного, — отозвался из своего кресла Хозяин, — всего лишь перепады напряжения. Здесь это случается. Зажжем свечи, так будет еще интереснее. Борис! — громко позвал он, из чего следовало, что комната Бориса находилась достаточно далеко от гостиной. Но дверь отворилась практически немедленно, и Борис возник на пороге, бережно неся перед собой тяжелый серебряный подсвечник со множеством рожков, в которых трепетали крохотные огоньки.

Он и теперь двигался бесшумно, словно не касаясь земли, и оттого казалось, что огненный букет плывет в полумраке по собственной воле и разумению, медленно, задумчиво, словно выбирая, где бы ему расположиться.

ПОД КРЫШЕЙ СТАРОГО ДОМА

ДУША

Вот уже который день она жила в окружении холода, мрака и потоков серой воды, которая все падала и падала с унылых небес, заливая пространство вокруг.

Тоска, вечная спутница и единственная подруга на протяжении уже стольких лет, что казалось, они неразлучны с рождения, в эти дни совершенно отбилась от рук и потеряла всякий стыд. Она вдруг стала буйной, неистовой и кусала Душу, как взбесившийся узник в бессильной ярости грызет прутья тюремной решетки. Но в отличие от бесчувственных прутьев плоть Души была жива, острые зубы рвали ее в клочья, причиняя адскую боль. К тому же ярость тоски была непонятна и даже возмутительна: Душа никогда не была ей тюремщиком и не удерживала подле себя, хотя готова была признать, что привыкла к ее постоянному присутствию и даже смирилась с ним. Так калека свыкается с тем, что злые люди отняли у него ногу или руку, постепенно научается жить без них и по прошествии некоторого времени даже перестает чувствовать неудобство своего увечья. Однако никто не возьмет на себя смелость утверждать, что фантомные боли доставляют ему радость и, предложи вдруг милостивый Создатель возвратить утраченное, он не согласится немедленно, со слезами умиления и благодарности.

Душа страдала и… терпела. А что еще оставалось ей в нынешнем положении?

И только беззвездными ночами, когда строгий надзиратель ее — Голос — спал или отлучался куда-то по своим неотложным, таинственным делам, тихо тоскливо выла, трусливо озираясь вокруг и прислушиваясь, дабы не пропустить появление Голоса. Выть он категорически запрещал и бранился, если заставал ее за этим занятием.

Голос оказался подле нее недавно, и, услышав его впервые, в полном безмолвии мира, уже очень давно приютившего их с неразлучной тоской, Душа страшно перепугалась. И немедленно забилась в самый темный угол своей обители, закутавшись в темный муар сумеречных теней, вдобавок припорошив голову густой пылью, которая, на удачу, в том углу обнаружилась.

Но обмануть Голос было не так-то просто.

Он преследовал ее и всегда находил, где бы она ни пыталась укрыться: в гнилых колючих зарослях кустарника, в клубах вязкого речного тумана или в густых кронах корабельных сосен, устремленных почти в поднебесье. Голос каким-то образом возносился и туда.

Постепенно Душа привыкла к нему, а несколько позже — даже полюбила, той странной и почти противоестественной любовью, какой дворовая собака любит жестокосердного хозяина, который кормит ее объедками и бьет без вины пудовым беспощадным сапогом.

Они беседовали подолгу, и Голос часто бранился и ругал ее за те мысли, что вынашивала Душа в своем тоскливом одиночестве. Все до одной они казались Голосу вздорными и безумными. То же, о чем твердил он, было, вне всякого сомнения, справедливо, но никак не уживалось в