Стремление убивать - Марина Андреевна Юденич

Душе. И немедленно рассеивалось в воздухе, как только смолкал строгий Голос. Он же, заподозрив ее в недостаточном усердии, взял за правило требовать повторения. И когда Душа начинала беспомощно лепетать, не в силах восстановить четкий строй его правильных и послушных, как оловянные солдатики, слов, гневался особенно сильно, кричал и, случалось, даже изгонял ее из дома в траурные заросли черного леса.

Леса Душа боялась, хотя вполне отдавала себе отчет в том, что никакой опасности для нес он не представляет.

Но в зарослях жила Память.

Этого не знал даже Голос, и Душа не смела сказать ему об этом, потому что страшилась произнести вслух имя злобной, мстительной ведьмы, терзающей ее уже который год. В лесу Память чувствовала себя полноправной хозяйкой. Исподволь, тайком наблюдая за ней, Душа выяснила однажды, что мучительница свила себе гнездо, а вернее сказать — логово, в глубоком, сыром и зловонном дупле одного из столетних дубов, самого древнего во всем лесу. Затаившись в нем, ведьма караулила свою жертву, и как только дрожащая Душа переступала порог дома, пытка начиналась… Память была палачом искусным и изобретательным, более всего она любила рисовать картины прошлого, населяя их вроде бы живыми людьми. Конечно, в глубине своей Душа понимала, что это всего лишь бестелесные призраки, но они двигались, говорили, кричали, смотрели на нее своими страшными глазами, и удушливый страх застилал знание, в мучительном спазме выворачивая Душу наизнанку.

Вдруг являлась ей такая картина.

Прямо под ногами корчилось человеческое тело, сведенное предсмертной судорогой, покрытое страшными ранами, и вместе с последними каплями крови, стекающими на землю, скользила по мокрой изумрудной траве, навсегда покидая его, сама жизнь.

«Лена! — страшно хрипело тело, и кровавая пена выступала на помертвевших синих губах. — Зачем ты сделала это, Лена?! Будь ты проклята, безумная, постылая баба!»

Душа и вправду словно обезумела тогда. Не чувствовала ничего: ни страха, ни раскаяния, и только странная тяжесть свинцовой петлей захлестнула тонкое запястье и тянула его куда-то вниз, в подземелье, в преисподнюю. Она смогла отвести взгляд от изрубленного тела, только когда закончилась наконец его агония. Дрогнув как-то особенно страшно, оно вдруг напряглось и сильно изогнулось, словно дьявол расщедрился и добавил отходящему сил. Но милости дьявола всегда обманчивы, страшная судорога ничего не добавила, а, напротив, отняла у грешника последнее — тело его, обмякнув, замерло уже навек. Тогда только она посмотрела на свою коченеющую руку и с ужасом обнаружила, что та сжимает огромный топор. Ржавое лезвие было сплошь покрыто густой бурой жидкостью, еще теплой, потому что в прохладную синь прозрачной ночи отлетал с топорища едва различимый легкий парок.

Такие вот картины рисовала в ночном сумраке проклятая Память.

Потому Душа так боялась, когда Голос сердился и, того и гляди, мог выставить ее за порог.

Страх, однако, сотворил чудо.

Мало-помалу она научилась удерживать то, что говорил Голос, а потом обрела способность повторять его слова, такие неудобные, холодные и чужие, что казалось, плоть ее никогда не примет их и уж тем более не сможет воспроизвести. Однако ж — смогла.

Голос был доволен, и Душа тоже очень хотела бы возрадоваться, хотя бы тому, что отныне напрасно караулит ее Память в своем зловонном дупле, но отчего-то не сумела.

Зато теперь она не боялась беседовать с Голосом и однажды осмелела настолько, что поинтересовалась у него, не часть ли он ее, Души, утраченная тогда же, когда отняли у нее многое другое. Что именно — Душа теперь уже и не помнила толком.

— Вот, значит, какие мысли посещают тебя теперь? — удивился Голос. Но не рассердился, хотя и не подтвердил ее догадки.

— Так как же? — совсем уж осмелев, настаивала Душа.

— Может быть, очень даже может быть… — многозначительно сказал Голос.

— Но когда-нибудь это станет ясно?

— Да. Это обязательно произойдет.

— Но когда же?

— Точных сроков не существует. Многое к тому же зависит от тебя. Ибо твое поведение в конечном итоге определит, что именно и когда тебе будет возвращено.

— Значит, мне могут вернуть не только тебя?

— Разумеется, нет.

— Но что именно?! — разволновалась Душа. — Я ведь совсем не помню, чем обладала, знаю только, что это были приятные и полезные вещи. Я и тебя вспомнила только потому, что ты сам вздумал вернуться.

— Ничего я не вздумал. Не будь так легкомысленна и легковерна. Это может насторожить и даже обидеть те силы, в чьей власти возвратить тебе утраченное. Пока они решили вернуть на место меня, да и то не совсем на место. Ты же видишь, я пока существую независимо от тебя и совсем тебе не подчиняюсь. А ведь прежде — вспомни! — было наоборот. Так что процесс только начинается.

— Но он будет продолжен?!

— Повторяю: зависит от тебя.

— Так скажи мне, умоляю, скажи, что я должна для этого делать? Я начну немедленно и буду очень, очень стараться…

— Скажу, когда придет пора. Пока что я и сам всего толком не понимаю и делаю то, что мне велят…

Душа запомнила этот разговор очень хорошо.

Ничего удивительного в том не было: нежданно-негаданно он заронил малую надежду. Но и таковой была Душа безмерно рада, ибо с той поры, как очнулась в нынешнем своем состоянии, не было у нее и самой крохотной надежды. Существование, которое обречена была влачить Душа на пару с унылой подружкой-тоской, казалось данностью неизменной и вечной. Какая уж тут могла быть надежда? И вдруг — появилась.

Голос она теперь не просто любила.

Чувство было трепетно и бережливо.

Душа дорожила им как единственным источником надежды. Дни и часы, которые проводил он вдали, занятый своими таинственными делами, напрямую связанными с их будущим, как теперь казалось Душе, она томилась ожиданием.

Одного его слова было теперь достаточно, чтобы она немедленно исполнила любую, самую безумную и страшную прихоть, не спросив даже, что ожидает ее за это — кара или награда — и чью, собственно, волю предстоит слепо исполнить.

Однажды Душа зашла в своем раболепстве так далеко, что рискнула даже потревожить злую Память и спросила себя: что, если Голос потребует вдруг повторить то страшное действо с топором в онемевшей руке? И поначалу затрепетала, до смерти испугавшись уже самого вопроса, но, отринув страх, ответила честно: повторила бы и единожды, и сотню раз. Сколько того требовал Голос — столько и повторяла бы.

Таким вот образом обстояли теперь дела!

Но в эти ненастные дни Душу одолела тоска.

А Голос, как назло, почти не обращал на нее внимания, занятый какими-то странными, непонятными делами и загадочными приготовлениями.