Искатель, 2004 №6 - Андрей Левицкий

«Нам удивительно повезло, — сказал Ресовцев, — что мы трое родились примерно в одно время и на одной планете, и как разумные человеческие существа, а ведь могло получиться, что я родился бы человеком, а ты — вулканическим пеплом, осыпавшим склоны Этны после очередного извержения. О Жанночке не говорю — при ином стечении обстоятельств она могла стать памятью формы или идеей мирового господства, охватившей умы миллионов… У Жанны всегда это было — поражать массы»…

«Это понятно, — пробормотал Мерсов. — Но в мире, где бесконечное число существ разыгрывают игру жизни в бесконечном числе измерений, как мы могли встретиться, чтобы понять собственное единство?»

«Повезло, — повторил Ресовцев. — А может, не повезло, просто настало время природе понять самое себя, вот и сложились именно так обстоятельства, что я должен был создать гипотезу, ты — внести ее в мир, Жанна — соединить нас».

«Ты позвонил мне перед… чтобы лучше понять себя? Чтобы крепче соединить нас?»

«Это очевидно, — сказал Ресовцев. — Не спрашивай очевидного. Спрашивай то, что нужно понять».

«Мы трое — одно существо или все-таки разные?»

«Одно, — сказал Ресовцев твердо. — Конечно, одно. И для того чтобы мы это наконец поняли, я написал «Элинор», заставил тебя опубликовать роман под своим — и следовательно, моим тоже — именем и ушел, уничтожив одно из своих тел в этом мире».

«Зачем?» — спросил он.

«Что «зачем»?» — не понял он собственного вопроса.

«Почему нужно было уходить из мира, чтобы доказать самому себе свое в этом мире присутствие?»

«Разве был иной вариант? Я искал его двадцать лет. Нет, больше — что-то я смутно ощущал в себе еще до того, как познакомился с Жанной. Или — с собой».

«С другим своим воплощением?»

«При чем здесь другие воплощения? Мы все — я. И я — мы все. Разве понимает палец, что, кроме него, есть еще пальцы на руке, а сама рука — и, значит, пальцы тоже — принадлежит организму, о существовании которого палец даже не подозревает?»

«Палец и думать не в состоянии», — пробормотал он.

«Конечно. Это лишь пример. Допустим, что пальцы на руке разумны. У тебя достаточно воображения, чтобы представить это…»

«И многое другое тоже».

«Знает ли палец о том, что другие пальцы…»

«Не продолжай. Вопрос понятен».

«А ответ?»

«Конечно. Если отрубить палец, то остальные пальцы немедленно это почувствуют, общая боль заставит их понять, что они не существуют сами по себе».

«Да».

«И они инстинктивно сожмутся в кулак…»

«Да».

«И то, что одного пальца не стало, не приведет к тому, что умрет организм. Напротив, появится стимул жить, преодолеть боль, понять себя в новом состоянии».

«Да».

«Я все это чувствую, — сказал он. — Может, даже больше — я все это понимаю. Но мне нужно подумать. Я еще не готов».

«Я еще не готов», — повторил он.

* * *

Мерсов провел ладонью по глазам, и привычное ощущение сухой кожи, острых коротких ресниц и трепещущих тонких век, вернуло ему себя, он лежал на чем-то мягком, и что-то мягкое лежало на нем, и первое мягкое было постелью, а второе — легким пуховым одеялом.

Странный был сон, мало ли что приснится, когда устал…

Мерсов включил ночник на тумбочке и посмотрел на часы: без десяти два.

В прихожей коротко звякнул звонок — нерешительно, Мерсову показалось даже, что в голове, в расхристанных его мыслях что-то зазвенело, но в это время звонок загремел школьным набатом — так вопил, наполненный восторгом собственной значимости, звонок в его детстве, требовавший, чтобы учащиеся прекращали свои не обозначенные в расписании занятия и бежали в классы, срочно, немедленно, иначе наказание, запись в дневнике…

Хватит!

Мерсов поспешил в прихожую, мысленно умоляя звонок умолкнуть, иначе соседи проснутся и могут подумать…

Он распахнул дверь, и звонок смолк, а из темноты лестничной площадки на грудь Мерсову упала Жанна, обхватила его холодными руками, глаза ее оказались совсем рядом, даже не рядом, а в нем самом, в его мыслях, будто он видел ее глазами себя, ошалевшего от изумления, в светлом проеме двери, а за его спиной свет ночника был подобен яркой звезде на сером фоне неба.

Запер ли он дверь, когда впустил Жанну в квартиру? Возможно. А может, и нет. Мерсов подумал об этом несколько минут спустя, когда стоял у кухонного стола и прижимал холодные ладони к горячему боку электрического чайника, бодро запевавшего единственную знакомую ему песню.

Жанна сидела на табурете, подобрав под себя ноги, на ней не было ничего, кроме тонкого халатика, наброшенного на ночную рубашку, распущенные волосы падали на плечи путанными волнами, и, что поразило Мерсова больше всего, когда это обстоятельство дошло наконец до его сознания: Жанна была босой и пыталась прикрыть ноги халатом, неужели она так и шла через пол-Москвы, это же нелепо, это просто невозможно и глупо, этого не было, потому что не могло быть, и значит, она не шла по улице, а оказалась здесь иначе…

— Не смотри на меня так, — улыбнувшись, сказала Жанна. — И поскорее налей чаю. Уже закипел — видишь?

— Как… — Мерсов хотел отыскать подходящие слова, но задал банальный вопрос: — Как ты здесь оказалась? Шла пешком через…

— Весь город? — подхватила Жанна. — Я не знаю. Может, и шла.

— Но как же… — пробормотал он, представляя, какое глупое у него сейчас выражение лица.

— Склейка, — задумчиво произнесла Жанна. — Видимо, склейка произошла, когда я спала… Эдик мне объяснял, но я… Вроде того, что пространство расплывается, время тоже, все становится неопределенным, а потом устанавливается новое равновесие… Ты бы поговорил с ним об этом!

Мерсов налил в чашки кипяток, опустил пакетики из коробки «Липтона», сахар класть не стал, он знал, что Жанна любит не сладкий, хотя и не знал, откуда он это знает. Передал ей чашку на блюдце, и Жанна сразу отпила, а потом громко отхлебнула еще и блаженно засмеялась, быстро выпила всю чашку, пока Мерсов смотрел на нее, и сказала:

— Хочу еще.

— Я принесу тебе тапочки, — предложил он.

— Не нужно, — сказала Жанна. — Дома я всегда хожу босиком.

Голова Жанны уткнулась ему в грудь, руки сомкнулись за его спиной, а мысли каким-то образом перетекли в него и закачались в его сознании, как легкий плоскодонный кораблик на зыбкой короткой волне. Я никогда не называла тебя убийцей, я всегда тебя любила, а слова, которые говорила, я должна была сказать, это были не мои слова, а наши общие, ты не понимаешь,