Искатель, 2004 №6 - Андрей Левицкий

И если решения буду принимать не я, Мерсов Владимир Эрнстович, а я — бесконечно сильное по земным меркам, бесконечно, по тем же меркам, разумное и бесконечно — Господи, это действительно так! — далекое существо огромного и неощутимого мира, то — зачем все?

Зачем я жил? Чтобы стать памятью о самом себе? Почему я любил Алену, Риту, а потом Дженни? Чтобы память об этом стала частью чьей-то — моей, да, моей, но все равно чужой — памяти?

Какое мне дело, что помнит и чего хочет средний палец на моей правой руке?

Я хочу быть собой, повторил он. Я не хочу становиться собой-другим. Я люблю Дженни, и мне вовсе не все равно, что раньше она была с Эдиком, который тоже, по сути, я, но она была с ним, а не со мной, и ревность, которую я чувствую по этому поводу, самая настоящая, я не готов опять делить Дженни с кем бы то ни было, не готов терять ее, а я ее наверняка потеряю, если мы с ней станем частью себя, а не личностями, решающими каждый свою судьбу.

Но… Элинор. Мир множества измерений, бесконечных возможностей, мир, частью которого я был всегда, только не понимал этого, а теперь понимаю.

Эдик выбрал, он не побоялся уйти в большой мир — разве он жалеет об этом?

«Ты не жалеешь?» — спросил Мерсов, зная, что будет услышан и понят.

«Когда я был один, — сказал он, — мне было трудно и далеко не все понятно. Потому я написал «Элинор» и нашел себя, чтобы мы вместе сделали то, чего я не мог сделать сам.

Я и сейчас один, но сейчас я знаю, кто я.

Правильнее всего сказать — человек мира. Это точное определение, но нас не поймут, потому что человеком мира называют личность вне национальности, и это лишь малая часть того, что мы собой представляем…»

Мерсов встал и принялся ходить по квартире, взглядом заставил экран компьютера погаснуть, чтобы заставка не мешала думать. Пройдя мимо незастланной кровати, он поправил свисавшее до пола одеяло и только оказавшись в кухне подумал, что для этого не понадобилось никаких — даже мысленных — усилий.

Приняв наконец решение, Мерсов подошел к окну в гостиной, выходившему на улицу Вавилова, мешавшую ему своим неугомонным шумом, окно это было всегда закрыто и даже заклеено. Тишина в кабинете нужна была Мерсову больше, чем свежий воздух.

Он притащил из кухни табуретку, а из ящика стола достал острый нож, которым обычно чистил картошку. Поднялся на табурет и уже протянув руку с ножом, чтобы разрезать бумагу, подумал, как все-таки нелепо и нелогично его сознание. Нож? Табурет? Глупость какая.

Он отнес табурет на кухню, нож оставил на столе, не стал возвращаться к окну — знал, что бумаги уже нет, она превратилась в пыль, он ощущал эту бумажную пыль, запах ее оказался специфическим, запах слежавшейся, заплесневевшей бумаги, и еще он почувствовал, что воздух стал теплее; так, наверно, и должно было быть, но могло быть и не так — в конце концов, энергия могла рассеяться и в другой, непредставимой форме.

В раскрытое окно ворвались шумы, каких эта комната не слышала много лет, и звуки будто преобразили квартиру. На самом деле — Мерсов понимал это, конечно, но думать хотел иначе, и думал так, как хотел — квартиру преобразили не звуки, а его новое представление о сути вещей.

Он заглянул в холодильник, не нашел на полках ничего и отправился в ближайший гастроном, хотя и не ощущал голода — ему нужно было совершать какие-то, все равно какие механические действия, чтобы привести в порядок мысли, а поход в гастроном не предвещал неожиданностей и освобождал для раздумий не только сознание, но и все то, что, как представлялось Мерсову, располагалось в той части его «я», которая до недавних пор оставалась полностью закрытой.

Он не стал запирать дверь — зачем? Он ведь скоро вернется.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

— Ой, — сказала Варвара, — вы так давно к нам не заглядывали, Владимир Эрнстович! Мы уже думали, что вы о нас совсем забыли!

Мерсов опустился на знакомый стул, с которого только что снялась личность огромных размеров, и, когда посетитель боком протискивался в дверь, спросил у Варвары:

— Он, наверно, эпопеи пишет? В один роман ему не уложиться.

— Ну что вы, Владимир Эрнстович! — засмеялась Варвара. — Марик — редкий автор, такие сейчас вымирают, может, он последний. Знаете что он сочиняет? Детективные миниатюры — рассказы-загадки по четверти листа каждый. И у меня душа кровью обливается, когда я посылаю его подальше. Вежливо, конечно, приходится говорить, какой он гениальный, и какое у нас издательство бездарное, и что главный у нас ничего в литературе не понимает…

— А на самом деле понимает? — встрял с глупым вопросом Мерсов.

— Ни бельмеса, — ответила Варвара. — Но это неважно. Варзагер прекрасно пишет, но издавать его мы не можем.

— Почему? — в очередной раз прикинулся валенком Мерсов.

— Ну, — изумилась Варвара и впервые посмотрела на Мерсова внимательным, а не скользящим по поверхности взглядом, — Владимир Эрнстович, вы-то почему спрашиваете? Знаете же, что читатель не берет рассказы.

— Да-да, — нетерпеливо сказал Мерсов, — читатель берет романы, причем такие, где экшн и не нужно думать, вроде моей «Смерти как видимость». Кстати, как расходится «Элинор»?

— Я слышала, со склада отправили последние пачки, — сказала Варвара. — И если тираж распродан, то, наверно, будем заключать с вами договор на допечатку. Вы рады? И кстати, вы сами себе противоречите!

— Да? — удивился Мерсов. — В чем же?

— В том, что читатель любит книги, где не нужно думать. Успех вашего «Элинора»…

— Варенька, — сказал Мерсов, — я, собственно, пришел вот по какому поводу…

— Да, скажу, пока не забыла, — перебила Варвара. — Звонил вчера Милькин из Союза писателей России и сказал, что «Элинор» включили в список Букера. Пока в большой, но Саша считает, что книга попадет в шорт-лист. Дадут — не дадут — второй вопрос, но для пиара очень важно… Наверняка будем допечатывать второй завод, а ближе к новому году, может, и третий. Довольны?

— Варенька, — повторил Мерсов, ощущая, как нарастает внутреннее напряжение: Жанна, не покидавшая его мыслей, с трудом выдерживала Варин напор и нежелание слушать собеседника. — Варенька, — еще раз сказал Мерсов, удерживая в себе свою многоликую сущность, — я действительно рад. И Букеру, и новому изданию…

— По этому поводу я сейчас включу чайник, — прервала Варвара, — и мы съедим печенье, это Марик принес,