Искатель, 2004 №6 - Андрей Левицкий

Я опять пытаюсь описать словами, подумал Мерсов, и опять получается лживо, не нужно этого делать, и Ресовцев не должен был делать этого, он бы и без «Элинора» привязал меня к себе так же, как нашел в юности и привязал свою Жанну. И если жить в трехмерии он больше не мог, то все равно ушел бы, купил веревку или наточил нож и ушел бы, потому что не только собственными желаниями определялась его жизнь, но желаниями того существа, чьей частью он был, чьей частью являемся мы трое и еще много других существ, явлений, событий и законов природы.

Узнал ли я самого себя за эти дни? Нет, нет и нет.

А теперь еще и Варя. Где она сейчас?

Неправильный вопрос — она там же, где была всегда, всю свою жизнь, но не понимала, а сейчас поняла, научилась управлять собственной энергией, пользоваться теми законами природы, что действуют в каждом из нас. Это очень индивидуальный процесс: одни обучаются сразу и начинают — как Варя — поступать так, будто от рождения знали, чувствовали, умели. А другие — как мы с Дженни — вживаются долго, и даже поняв разумом, не умеют соединить собственную индивидуальную суть с собой-общим и все равно остаются разобщенными.

Мерсов читал когда-то замечательную (так ему в свое время показалось) повесть Роберта Шекли… как же она называлась, дай Бог памяти… да, «Четыре стихии». Повесть была, вообще говоря, совсем о другом: о четырех типах человеческого характера, четырех основных темпераментах. Холерик, сангвиник, флегматик и меланхолик ищут друг друга, чтобы соединиться и образовать гармоничное существо. Шекли вел речь всего лишь о личности, обладающей ограниченной полнотой — и все равно было интересно, последняя фраза давно прочитанной повести врезалась Мерсову в память и сейчас всплыла, будто была прочитана минуту назад и еще не успела забыться: «Тело, бывшее собственностью Элистера Кромптона, временным убежищем Эдгара Лумиса, Дэна Стека и Бартона Финча, встало на ноги. Оно осознало, что настал час найти для себя новое имя».

Вот почему у нас не получается, подумал Мерсов. Зная о себе, что мы — единая личность, мы не можем этой личностью стать, потому что каждый из нас продолжает цепляться за собственное «я», боится потерять его — себя, — мы готовы быть друг с другом рядом, помогать друг другу через разрывы пространств и времен, живые и мертвые, но еще не готовы стать единым целым и отдать себя тому, кем по сути являемся.

А Варя сумела. Сразу, не раздумывая, бросилась в омут, ни на секунду не остановившись на берегу, чтобы сначала заглянуть в глубину, в темную муть, в ту себя, какой она станет.

«Варе легче, — возразил голос Эдика, — только она человек в том существе, частью которого является. Ей не с кем конфликтовать, не нужно ни у кого отнимать часть своего «я», а может, и жизнь. Она может лишь принимать и не должна ничего отдавать, верно?»

«Верно, — согласился Мерсов. — А Жанна не стала принимать участия в разговоре, ей это было не интересно, она ждала, когда уйдет Лида и можно будет расстелить на диване новую простыню, пойти в ванну и подготовиться к приходу мужчины, который, хотя и является, вроде бы, частью ее самой, но все же — другой, и это прекрасно до невозможности, до одури, до потери себя. Жанне так хотелось потерять себя и найти в другом — не в том смысле, который имел в виду ее Эдик, а в смысле самом житейском, какой придают нормальные люди простому слову «любовь». Жанна любила Мерсова, ждала его. «Ну почему же ты не идешь?» — спросила она, а ответил не Мерсов, ответил Ресовцев. «Успокойся, — сказал он, — ты тоже никак не возьмешь в толк, что твоя индивидуальность не позволяет нам всем стать, наконец, единым целым».

«Я иду», — сказал Мерсов, зная, что Жанна слышит его, а сам старался не смотреть, хотел неожиданности, но все равно видел: вот она наполняет ванну горячей водой, пробует пальцами — хорошо, — сбрасывает халатик, расстегивает тугой лифчик (слишком тутой, думает она мимолетно, неужели у меня в последнее время увеличилась грудь?), кладет на зеленый пластиковый табурет, стягивает трусики и привычно бросает взгляд в зеркало…

«Господи, — порывисто вздохнул Мерсов, — как же ты хороша, извини, родная моя, я не хотел подглядывать». «Ну что ты, Володенька, это же я, и это ты, и ты знаешь, какой я испытала вдруг восторг, когда почувствовала, что ты видишь моими глазами ту меня, какой я всегда хотела себе казаться, ведь в зеркале я не реальную себя вижу, а ту, что мне нравится и какой я, наверно, никогда не буду».

«Я вижу твою фантазию?» — поразился Мерсов.

«Не фантазию, а скорректированную сознанием реальность», — ворчливо поправил Ресовцев и был немедленно изгнан возмущенной сдвоенной мыслью.

Жанна погрузилась в ванну до шеи, руки ее лежали на поверхности воды, тепло проникало в каждую клеточку тела, успокаивало, позволяло закрыть глаза и ждать…

«Я иду», — сказал Мерсов и неожиданно обнаружил, что пока происходил внутренний диалог, пальцы машинально набирали на клавиатуре текст, который лишь сейчас, когда он собрался выключить компьютер, возник перед его взглядом.

«Он стал собой, он на пороге,

Он был, он есть, он будет быть.

Он лишь в начале той дороги,

Которой нет…»

У строки не было окончания, а, может, она так и должна была закончиться? С одной стороны, для завершенности нужна была рифма, четыре слога — два коротких слова или одно длинное. Какое? Плыть? Жить? Скрыть?..

С другой стороны, это не стихотворение, он никогда не писал стихов, даже в юности, с чего бы ему вдруг пришли в голову именно рифмованные строчки; скорее всего, точку нужно поставить там, где строка обрывается, и не искать окончание, а попытаться уловить единственный смысл, непременно существующий в уже написанном тексте.

Привычно надавив на несколько клавиш, Мерсов зафиксировал текст в файле и выключил компьютер. Нужно было идти, а над смыслом их общей жизни он еще успеет подумать. Может, по дороге, может потом, вместе с Дженни, когда они будут лежать под теплым одеялом, прижавшись друг к другу, и слышать, как над диваном тихо щелкают часы.

Мерсов встал, но не мог сделать ни шага, текст то ли стихов, то ли