Искатель, 2004 №6 - Андрей Левицкий

«Давай выйдем в мир», — сказал он.

В мире ему еще не было так хорошо, как хотелось бы. Он еще не привык — Эдик, конечно, прав, к этому нужно привыкнуть, как привыкаешь постепенно, переселившись летом на подмосковную дачу, снятую после долгих поисков, к жесткой и почему-то шершавой простыне, положенной поверх слишком мягкого матраца, и к тихому поскрипыванию никогда плотно не закрывающейся двери в спальню, и к пению утренних птиц, сменяющему пение птиц ночных, и к какому-то новому внутреннему голосу нужно привыкать тоже, потому что на даче меняется все, даже внутренний голос, всегда такой одинаковый.

Мерсов выходил теперь в мир легко и так же легко возвращался, но ощущать себя целиком пока не научился — в отличие, наверно, от Эдика или даже от Жанны, для которых, по их словам, не было ничего проще ощущать себя всеми ими сразу — и им, Мерсовым, тоже, — так они жили, так на самом деле жил и он, просто не мог окончательно осознать этого, а, осознав, — стать.

Он протянул руки, в пустоте воображения нащупал невидимый, а на самом деле и не существующий переключатель и стал частью себя: плазменным потоком, мчавшимся в третьем галактическом рукаве, если считать от центра, и вовсе не в той галактике, которую называют Млечным Путем, а в другой, для которой, возможно, и номера нет ни в каком астрономическом каталоге, а если бы и был такой номер, то Мерсов, будучи всего лишь потоком плазмы, вряд ли смог себя с этим номером отождествить…

ПРЕДИСЛОВИЕ

…и было ему хорошо, он огибал в движении магнитные поля планет, теряя часть себя и ощущая, как худеет, но набирал массу в других магнитных полях, иначе ориентированных, и ощущения там были совсем иными, он хотел их запомнить, зафиксировать в памяти не этого плазменного потока, а человека по имени Владимир, каким был поток в ином трехмерии, он понимал это и не знал этого, понимание было его внутренней сущностью, а знание — внешним атрибутом, который он не мог осознать, поскольку в этой своей ипостаси не обладал индивидуальным разумом, а чувства оказались ему доступны, и он наслаждался, проникая в разреженную облачную топь на границе двух планетных систем, это наслаждение было выше, глубже, смелее, пристрастнее, чем наслаждение от обладания женщиной, самой красивой, самой желанной, самой… и, не понимая в этой своей ипостаси ни что такое женщина, ни что есть обладание, он чувствовал себя счастливым именно от того, что мог каким-то образом сравнивать ощущения и приходить в восторг от сравнения…

Планета, которую он не стал обтекать, а принял в себя, как женщина, которой он был в трехмерии, принимает в себя мужчину, оказалась странно ему знакомой, хотя он и знал, что никогда не протекал в этой части мироздания.

Планета была похожа на Землю, на мир, в котором жил человек по имени Владимир Мерсов, она была зеленой и коричневой, синей с белыми барашками прибоя, серой в спутанных комьях облаков, она была живой, он это сразу понял и захотел рассмотреть поближе, но не мог, магнитное поле планеты отталкивало его, оберегая свой мир от внешнего вторжения, и он не стал продавливать свое плазменное тело сквозь изгибы силовых линий — мог, но не стал, понял, что его любопытство погубит жителей планеты, если они существуют: потоки плазмы сожгут все, что, возможно, создано цивилизацией.

Он обогнул планету и помчался дальше, впитывая внешние потоки, струйки, тоненькие и широкие, жаркие и относительно холодные, а на границе планетной системы впитал и увлек с собой довольно плотное и почти не ионизованное облако газа.

Любопытство порой доводит до гибели, думал он, но погибает чаще не тот, кто любопытен и вмешивается в чуждый мир, пытаясь понять его суть, — чаще погибает именно тот мир, чью природу твое любопытство заставляет тебя изучать.

Тебе было любопытно, как в верхних слоях атмосферы газового гиганта размножаются бактерии, которые в будущем могли — точно могли! — развиться в разумных существ, способных любить, ненавидеть, создавать, разрушать, в общем, жить. Тебе стало любопытно, как они выживают в холодном разреженном воздухе, как устроен механизм размножения, тебе стало любопытно, ты протянул свои нити-щупальца, ионизованные ленты, и ты…

Да, ты, хотя какое-то время ты и убеждал себя, что ни при чем, что бактерии погибли вовсе не из-за твоего вмешательства, а потому, что изменилась активность звезды — голубого гиганта.

Ты убеждал себя, что ни при чем, но сделал это именно ты — твое любопытство. Когда, обогнув планету, пронизав насквозь верхние слои ее атмосферы, ты устремился дальше, позади остался мертвый мир — бактерии погибли, ты убил их, твоя плазма, твое желание знать.

Чем ты мог искупить причиненное тобой зло? Только тем, что запомнил?

«Это не моя память», — подумал он.

«Что значит «не моя»? — подумал он. — Именно эта память моя сейчас и здесь, а то, что я задаю себе этот вопрос, означает, что мы действительно одно целое».

Дженни…

«Зачем мне женщина? Мне, плазменному шнуру длиной в тридцать миллионов километров?»

Дженни…

Желание возникло и оказалось настолько сильным, что она пришла к нему. Он не понимал, как это могло случиться, какие процессы должны были произойти во Вселенной, какие звезды родились, а какие схлопнулись в черные дыры, чтобы Дженни пришла к нему сюда, где он был, к такому, каким он был сейчас.

«О чем ты? — сказала она, вынимая из волос шпильки. Золотистая струя потекла по плечам, он никогда не видел у нее таких длинных волос и зарылся в них носом, и вдыхал знакомый запах, которого не могло быть в космосе, в пространстве между звездами. — О чем ты? — повторила она, сбрасывая одежду. О чем ты? Я никуда не уходила, я это ты, и мы всегда вместе, раньше мы этого не понимали и жили, будто два — даже три — существа, а потом поняли, и это ничего не изменило в наших отношениях, верно? Мы просто знаем теперь, что мы — одно. Ты, я, а еще Эдик, и поток плазмы, которым ты себя ощущаешь, и сто тридцать шесть звезд разных спектральных классов в разных галактиках, и ураганы на планете в системе зеленого солнца — тоже мы. И молчание влюбленных ящериц в пустыне, похожей на земную Сахару, а на самом деле такую от Земли