Искатель, 2004 №6 - Андрей Левицкий

Нет, сказал он себе другой мыслью, независимой от первой, совершенно самостоятельной и будто бы даже подтверждавшей очевидную раздвоенность его сознания, — с ума ты не сошел, не нужно интерпретировать очевидные вещи из одной плоскости восприятия очевидными вещами из другой плоскости.

«Если это не шизофрения, — спросил он себя первой своей мыслью, продолжавшей самостоятельное существование, — то что это такое?»

«Надо бы компьютер включить» — подумал он обеими мыслями сразу, но шевелиться не хотелось, и Мерсов подождал, когда компьютер в кабинете включится сам. «Во-обще-то, — сказала вторая его мысль, на мгновение выглянув из подсознания, — компьютер не нужен, я все прекрасно могу и без компьютера».

«Все? Что все?»

«Все — значит все».

«О чем я?» — подумал Мерсов. Ему было неприятно думать о себе чужой — вроде бы — мыслью, а принять мысль, как собственную, что-то пока мешало, но обдумать случившееся он не успел: компьютер включился, Мерсов видел это, хотя и не мог видеть, сидя в кухне, на экране появилась заставка «WINDOWS 2000», белые облачка застыли на голубом компьютерном небе, потом картинка сменилась на привычную — для экранного фона Мерсов давно выбрал изображение морского прибоя, это успокаивало, он любил море, особенно когда не нужно было бросаться грудью в высокие волны, отбрасывавшие его на берег. Фон был знакомым, и Мерсова не обеспокоило то обстоятельство, что на Земле такого прибоя быть не могло — волны будто притягивались висевшей в небесах ущербной луной и стояли торчком, как неприглаженная прическа. Вторая луна только что поднялась над горизонтом и потому казалась больше, чем первая — на самом деле у обеих лун по воле случая были практически одинаковые угловые размеры, и когда первая затмевала вторую — примерно раз в полтора года, — то можно было наблюдать — в телескопы, конечно, — удивительное зрелище: за более близкими горными хребтами Ингры просматривались по краю диска далекие горы Вассады, продолжалось это недолго, секунды, но ради этих секунд люди отправлялись в далекие путешествия, порой опасные, но ведь и вся жизнь на Элиноре благостностью не отличалась…

Ах, Элинор, подумал Мерсов и бросился в воды Ранвенского моря, как когда-то в юности в вяло-спокойную прибрежную глубину Каспия на одном из пляжей Апшерона.

Волна, застывшая, как памятник, приняла его в себя, и Мерсов то ли поплыл, то ли пошел по дну, то ли повис в зеленом мутно-прозрачном пространстве. Мимолетно удивившись тому, что вода не намочила его рубашки и даже тапочки остались сухими, Мерсов тут же забыл об этом странном обстоятельстве — куда больше взволновало его воспоминание о том, что именно здесь, на Элиноре, он впервые познакомился с Жанной, женщиной, которую всегда любил, даже тогда, когда еще не родился на свет, любил в своих прежних жизнях, которых у него было столько, что он не помнил ни одной.

Мерсов поднял руки и оттолкнулся пятками от чего-то, что не могло быть дном, но и водой тоже быть не могло — голова его оказалась над поверхностью моря, голубовато-зеленого, плоского, спокойного, будто это был тихий, покрытый ряской, пруд, берега он не увидел, а в небе две луны стояли напротив друг друга — обе полные, как лицо Ольги в пушкинском «Онегине».

«А вернуться отсюда я смогу?» — спросил он себя, точно зная, что получит ответ, и, конечно, услышал: «Можно подумать, что нужно возвращаться. Ты всегда здесь был».

«Не помню», — сказал Мерсов.

«Помнишь», — сказал он.

«Возможно, — согласился Мерсов. — И еще я вдруг вспомнил нашу первую брачную ночь с Жанной, когда мы лежали рядом и смотрели друг на друга, просто лежали и просто смотрели, и это было так замечательно, как никогда потом».

«Ах, — сказал он себе, — действительно… Если бы не та первая ночь, я бы никогда не закончил «Элинор», потому что не было бы у меня романтической сосредоточенности, когда видишь не только то, что видят глаза, и не только то, что видит тело, и не только то, что видит мысль, но и то, что видит и понимает та основа сознания, которая никогда не воспринимается человеком, та основа, которая и является разумом, но мы об этом не подозреваем.

Перестань, сказал он себе, не нужно банальностей. Ты еще не пришел в себя после того, как сделал то, о чем я тебя просил».

«После того, как позволил тебе умереть», — уточнил Мерсов.

Он уперся обеими ладонями в гладкую поверхность моря, потащил себя из глубины, вылез, улегся лицом к небу и лежал, переводя взгляд с одной луны на другую, и, конечно, получил то, чего хотел — он сидел, но не в кухне за столиком, а в кресле перед компьютером, упершись ладонями в подлокотники, и тупо таращился на экран, на привычные лохматые облака с набросанными поверх иконками программ.

— Черт! — сказал Мерсов вслух. — Черт, черт, черт!

Он чувствовал себя прекрасно. Свежесть во всем теле. Ясные мысли. Сесть и писать. Новую вещь. Не художественное произведение. Не научно-популярную книгу. Не статью. Эссе? Может быть. Я так и должен был поступить, когда писал «Элинор». Все понимаешь слишком поздно. Почему слишком? Почему поздно? Все понимаешь вовремя. Ни мгновением раньше.

Если бы я понял это раньше, то был бы жив.

А разве я мертв?

Разве смерть вообще существует?

Об этом я и напишу эссе. Не напишу — не найду нужных слов, чтобы выразить мысль. Создам. Как демиург. Из того отсутствия, которое называют небытием.

«Кто я? — подумал Мерсов. — Сознание составляет мою суть или те глубины, в которых не разобраться?»

Я хочу быть собой, но кто — я?

Я хочу быть собой — каким стану, выйдя из нашего скованного пространством-временем мира в большое мироздание. Наверно, это прекрасно — жить во множестве измерений сразу, так, наверно, чувствуют себя боги, для себя-прежнего я и стану богом, всемогущим и всеведущим, а на самом деле обыкновенным жителем — просто мир, в котором я буду жить, бесконечно сложнее того мира, где я жил до сих пор.

Я хочу ощутить это счастье.

Я?

Это буду я? Мерсов Владимир Эрнстович, тысяча девятьсот шестьдесят первого года рождения?

Я — это мое сознание, моя память, мой жизненный опыт, моя профессия литератора, моя квартира, мой компьютер, моя любовь и моя ненависть.

И если все это смешается с любовью и ненавистью Жанны и Эдика и еще Бог знает какого числа живых и разумных, а еще живых и неразумных, а может, еще и разумных, но не живых, и даже не