Искатель, 2004 №6 - Андрей Левицкий

я не понимаю тоже, но это мы — ты, я, Эдик, — части, которые и понимать, возможно, ничего не должны, разве понимает рука, протянутая навстречу удару, почему она сделала именно такое движение? Ты, я, Эдик… Это мы, то есть я, то есть я и ты тоже, не могу объяснить сама себе, и не смотри на меня так, не смотри на меня вообще, ты все равно не меня видишь, а женщину, которую знаешь несколько дней и с которой уже успел переспать, потому что только так мы с тобой могли стать хотя бы на время тем, что мы есть на самом деле и чего мы все равно не понимаем, когда мы вдвоем, без Эдика…

— Остановись, Дженни, — прошептал Мерсов. — Пожалуйста. Мысли твои скачут, как кролики на лужайке.

Жанна послушалась, и мысли ее застыли. Мерсов не представлял себе, как это возможно, но он действительно видел теперь ее застывшие мысли, как нарисованные акварелью картины без рамок, висевшие на стенах в длинных комнатах, расположенных анфиладой, здесь не было освещения, и картины освещали сами себя, а вдали ослепительно сверкала звезда, коловшая глаза острым тонким лучом.

Мерсов сжимал в ладонях щеки Жанны, влажные, будто она только что плакала, а потом успокоилась. Он провел под ее глазами большими пальцами и стер следы слез.

— Все, — сказал он.

— Все? — спросила она. — Ты хочешь сказать, что понял наконец?

— А ты? — спросил Мерсов. — Если бы ты понимала хотя бы часть того, что тебе пытался втолковать твой муж, то, наверно, и мне смогла бы объяснить долю того, что поняла сама. А у тебя все на эмоциях, на чувствах…

— Я женщина, — улыбнулась Жанна.

— Конечно, — сказал Мерсов и пошел в комнату за тапочками. Он знал, что Жанна идет следом, но не оборачивался, она шла бесшумно, босые ноги, ступая на плитки паркета, не производили звука, это раздражало Мерсова, ему казалось, что в затылок ему дышит бестелесная тень.

Он обернулся — не было никого у него за спиной, никто за ним не шел неслышной босой походкой.

— Дженни! — крикнул Мерсов и бросился в кухню, а оттуда в спальню, Жанны не было нигде, а в кухне на столе не было даже чашки, из которой она пила.

Чашку Мерсов нашел на обычном месте в шкафу — судя по тому, как она стояла, перевернутая, прилипшая кромкой к блюдцу, никто ею не пользовался, уж сегодня наверняка. А другая чашка, из которой Мерсов пил сам, стояла на кухонном столике, жидкости в ней было на самом дне, и Мерсов одним глотком допил холодную бурду, ощущая себя потерянным и никому не нужным. Пальцы дрожали.

— Дженни, — тихо позвал Мерсов, не надеясь услышать ответ, и не услышал, конечно, только показалось, что в прихожей скрипнула дверь, и он тотчас бросился проверять…

Мерсов помыл чашку, поставил ее, перевернутую, на блюдце, а блюдце — на полку, рядом с другой чашкой, из которой пила Жанна, если верить собственной памяти, или не пила, если верить материальному единству мира.

Мерсов опустился на стул, прикрыл глаза ладонью, сказал себе: «Успокойся, ты устал, вчера был сложный день, успокойся и все вспомнишь».

Он успокоился и заснул — голова свесилась на грудь, правая рука лежала на столе, левая болталась плетью, как неживая-, очень неудобная была поза, и, проснувшись несколько часов спустя, Мерсов удивился: как ему удалось не сверзиться со стула, он ведь всегда ворочался во сне, искал лучшую позу, а тут просидел столько времени неподвижно и даже ноги не затекли, вот странно-то…

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

Он бродил по комнатам, звонил время от времени Жанне, ответа не получал, садился к компьютеру, включал его, но, дождавшись загрузки, выключал — боялся то ли изображений на экране, то ли собственного подсознания. Еще одного путешествия в мир, созданный воображением, он бы не выдержал.

Из еды в доме остались только сыр ярославский, нарезанный тонкими ломтиками, колбаса полтавская, одним куском, початая банка сметаны, неизвестно как оказавшаяся в холодильнике, потому что Мерсов точно помнил, что никакой сметаны не покупал, он вообще ее не любил, тем более на розлив, а еще в морозилке была пачка украинских пельменей, и он отколупывал от слипшегося куска по две-три штуки, бросал в кипевшую на плите воду и съедал, как только белые поплавки всплывали из глубины на поверхность.

Должно быть, он размышлял, сопоставлял, пытался прийти к логическому заключению. Может быть. Но ничего не запомнилось. Время будто просочилось сквозь пальцы и растаяло, и он не знал даже, сколько его было — часы, дни, недели…

Спать ему не хотелось, и он не спал. За окном было светло, но, возможно, он просто забывал о тех часах, когда наступала ночь и он задергивал шторы, чтобы не действовала на нервы мигавшая реклама на крыше дома напротив. Может, он даже спал, но, проснувшись, не помнил об этом. Он обнаруживал постель разобранной, простыни — смятыми, хотел навести в спальне порядок, но сразу забывал и потому, обратив через какое-то время внимание на скомканное одеяло, спрашивал себя: неужели я только что проснулся?

Ответа он не помнил, ответ был вне его восприятия действительности, а действительность странным образом располагалась вне его понимания.

Иногда звонил телефон, и Мерсов поднимал трубку, будучи уверен, что звонит Жанна. Но это был кто-нибудь из приятелей, предлагавший прошвырнуться и с недоумением принимавший очередной отказ. В конце концов Мерсов перестал подходить к телефону — он уверил себя, что звонить Жанна не станет, придет сама.

Как-то он не обнаружил в холодильнике ни сыра, ни колбасы, ни даже пельменей — только сморщенное красное яблоко почему-то оказалось на нижней полке, и Мерсов удивился тому, что не видел яблока раньше. Он съел яблоко, выплюнул косточки в ладонь, и почему-то прикосновение теплых, маленьких, зеленоватых, покрытых тончайшей, почти невидимой кожурой яблочных семян привело Мерсова если не в сознание, то в состояние относительного жизненного соответствия.

Он стоял посреди кухни, держал на раскрытой ладони пять косточек и чувствовал себя очень плохо: ноги подкашивались, в затылке стучали молоточки, во рту было сухо, как в августовском арыке, и перед глазами расплывались желтые полупрозрачные круги, мешавшие видеть.

Мерсов опустился на стул и впервые неизвестно за какой срок осознанным взглядом посмотрел на часы. Желтые круги появлялись и исчезали, стрелки казались не прямыми, а изогнутыми, но время все же показывали — двадцать минут шестого. То ли утра, то ли вечера. И неизвестно какого дня.

Черт возьми, подумал Мерсов,