Стремление убивать - Марина Андреевна Юденич

на середину шоссе, перекрывая дорогу всему идущему транспорту. Так пронеслись мы до самых границ Московской области, никакой дивизии не обнаружили, хотя через каждые двадцать минут бешеной гонки какая-нибудь из машин резко тормозила, из нее высовывалось встревоженное лицо.

— Слышите?! — многозначительно вопрошал человек, и все начинали мучительно вслушиваться в тишину и до рези в глазах вглядываться в темноту подмосковной трассы.

Наконец кто-нибудь, не выдержав, честно признавался:

— Ничего не слышу. А что?

— Послышалось, — мрачно ронял поднявший тревогу. — Но четко слышал гул, похоже, что колонна все-таки движется. Так, всерьез поигрывая в Мальчишей-Кибальчишей, мы добрались до Москвы.

— Только что из Подмосковья прибыла группа депутатов и журналистов! — торжественно, словно возвратились мы из самого что ни на есть кровопролитного сражения и — само собой разумеется — с победой, сообщило недремлющее радио Белого дома.

Толпа защитников отозвалась дружным торжествующим воплем и рукоплесканиями. Впрочем, так реагировали люди на любое сообщение белодомовской радиоточки.

— С нами Мстислав Ростропович.

— Ура-а-а!

— Только что, — торжественно, с левитановским пафосом, — к Белому дому подошла машина Эдуарда Шеварднадзе!!!

Не совсем ясно, впрочем, где при этом находился сам Эдуард Шеварднадзе. Но все равно:

— Ура-а-а!..

Словом, нам тоже перепала порция всенародной любви, несмотря на полное отсутствие каких-либо результатов «героического» броска.

Однако вру! Результаты были. Лично для меня они оказались очень существенными, судьбоносными, как принято говорить нынче. И ждать их пришлось не так уж и долго. Что-то около месяца, не более.

Да, именно месяц. Потому что в сентябре 1991-го я уже работал в аппарате будущего Президента России. Ночные попутчики мои, лиц которых во тьме дождливой августовской ночи я толком не разглядел, а имен — не запомнил, оказались не просто рисковыми парламентариями, но и ближайшими его соратниками. И как выяснилось, на мое счастье, они-то меня разглядели и даже запомнили.

Неожиданно для себя я оказался в обойме.

Дни стояли жаркие: отгородившись от мира на одной из ближних дач Сталина, бывшей, разумеется, мы лихорадочно готовили Беловежское соглашение. Комсомольские навыки неожиданно пришлись ко двору.

Но — хватит политики! Я порядком утомил вас воспоминаниями, но позволил себе это отступление с одной-единственной целью. Хотел как можно ярче и убедительнее проиллюстрировать один-единственный тезис: карьера моя удалась. И не просто удалась, а сложилась и — тьфу, тьфу, тьфу! — продолжает складываться блестяще. Именно это имел я в виду, когда говорил о том, что в определенном смысле Дарье Дмитриевне должен быть благодарен. Не исполни она свой коварный план, одному Господу известно, в каких палестинах подвизался бы я ныне. Но уж точно не за Кремлевской стеной, в этом можете не сомневаться!

Однако все сказанное относится исключительно к формальной стороне вопроса.

Что же до неформальной… Она выглядит куда менее радужной и привлекательной, если не сказать больше. А если все-таки решиться и сказать больше, то она ужасна, как и те воспоминания, которые, как я понял, не дают покоя каждому из вас.

Дело заключается в следующем.

Каждый день, прожитый мною с того воистину рокового и даже фатального момента, ксгда Дарья холодно отвергла предположение, да, собственно, и саму мысль о том, что злополучный партийный билет находится у нее, я жил только одним подлинным чувством. Вернее, это была целая гамма чувств и желаний, связанная рамками одной-единственной мелодии, которая звучала — и в эти минуты тоже звучит! — во мне, заглушая все прочие.

Главная ее тема, конечно же, ненависть, но об этом я, по-моему, уже говорил.

Следующая, почти не уступающая главной, — острое желание продемонстрировать Дарье мои нынешние достижения и возможности, чтобы она оттуда, снизу, из своего убогого — а оно именно таково, это я знаю наверняка: наводил справки — бытия могла лицезреть меня нынешнего, во всей полноте данной власти и небывалых по советским временам возможностей. Быть может, со стороны в это трудно поверить, но я думаю об этом каждую минуту. Утром, когда к порогу моей государственной дачи подкатывает та самая машина с мигалкой, которая сейчас стоит у ворот. Чуть позже, когда эта же машина на скорости влетает в Боровицкие ворота Кремля. Поднимаясь на самые высокие трибуны, провозглашая тосты на государственных приемах и по-простецки надираясь в банях с теми, кто в совокупности своей являет сегодня державную власть России. Причем самые высшие ее эшелоны. Дошло до гротесковых крайностей. К примеру, я хорошо знаю, что в аппарате и в журналистской среде моя пионерская готовность при первом удобном — и неудобном тоже! — случае предстать перед телевизионными камерами, дать интервью, принять участие в любой — будь то хоть «Спокойной ночи, малыши!» — передаче вызывает, мягко говоря, недвусмысленные улыбки. Понятное дело, никто из насмешников ни на йоту не сомневается, что эта страстишка есть следствие непомерного тщеславия и болезненных амбиций вашего покорного слуги. Сегодня впервые произношу вслух: плевать на амбиции! Ничуть я не тщеславен! Все — исключительно ради того, чтобы она увидела, услышала, прочла… И оценила! И зашлась во злобе!

И третья, наконец, тема, составляющая этот проклятый мотив.

Месть.

Боже правый, какие только варианты не рождались в моем больном — как думал я до нашей встречи! — воображении. Признаюсь, мысль о ее физическом устранении пришла мне в голову довольно давно, почти сразу же, как стало окончательно ясно — я не живу вовсе, в общепринятом смысле этого слова: не делаю карьеру, не отдыхаю с друзьями, не играю в теннис, не обнимаю женщин. Разумеется, я исполняю все это, и, надо полагать, достаточно искусно, поскольку никто и никогда не заметил обмана, но подлинная моя цель далека от тех, которые преследуют нормальные люди. Собственно, они просто живут. А я живу, чтобы доказать ей. Наказать ее. Добиться, чтобы она страдала.

Очень скоро я понял: освободить от наваждения может только ее смерть.

Идея была совершенно абсурдной. Хотя как посмотреть? Поверьте, сейчас я далек от мысли прихвастнуть своими возможностями, но в принципе… они были! И есть!

В том смысле, что дружба с некоторыми людьми давала мне основание полагать: стоит только намек-нугь… Не раскрывая — упаси Боже! — истинных причин, не посвящая ни в какие подробности, да и вообще не формулируя никаких конкретных пожеланий — просто намекнуть.

Вскользь обмолвиться.

Невзначай назвать имя…

И все. Дело, полагаю, сделалось бы быстро и очень естественно, как бы само собой.

Сколько раз во время дружеской попойки или делового ленча, когда меня слезно просили об очередной услуге, взамен обещая все, что угодно, намек готов был сорваться с языка. Туманный, ни к чему не обязывающий, отточенный в формулировке, мысленно произнесенный и