Стремление убивать - Марина Андреевна Юденич

Юлия снова собиралась что-то возразить Хозяину.

Но не успела: лай собак стал оглушительно громким, они возились где-то рядом и, казалось, вот-вот возникнут на пороге гостиной.

— Не пугайтесь, — Хозяин, как всегда, был предупредителен, — и задержитесь на пару минут. Борис как раз выводит их на прогулку.

— Борис? Ах да… — задумчиво протянула Юлия. — Совершенно про него забыла. Даже странно…

— И я забыл.

— Я помнила про то, что кто-то живет у доктора, но вот имя… действительно, Борис…

Они еще некоторое время поговорили на эту тему, с изумлением повторяя имя Борис, словно пробуя его на вкус и так, и эдак, как нечто незнакомое вовсе.

Хозяин в беседе участия не принимал.

Укрывшись в тени громоздкого буфета, он внимательно наблюдал за своими пациентами и… улыбался.

ДАРЬЯ ЧЕРНЫШЕВА

Она всегда просыпалась рано.

Эта привычка сохранилась у Дарьи Дмитриевны Чернышевой с прошлых времен. Теперь подниматься ни свет ни заря было совершенно незачем: давно уже никто нигде ее не ждал. Так давно, что иногда Дарье казалось: иначе никогда и не было.

А бурная деятельность, лишенная — как теперь стало ясно — всяческого смысла, но захватывающая, богатая опасностями и приключениями, была счастливым уделом какой-то другой женщины, о которой нынешняя Дарья то ли читала, то ли слышала где-то.

Если же старые фотографии вдруг воскрешали в памяти минувшие события, они казались не более реальными, чем смутное чувство прошлого присутствия, которое порой испытывает человек на улицах совершенно незнакомого города. В таких случаях обычно говорят, что это ожили на мгновение и промелькнули в сознании воспоминания из прошлой жизни.

Прошлая жизнь Дарьи Чернышевой закончилась 19 августа 1991 года.

На экране телевизора крепкий мужчина неуклюже карабкался на броню БТРа, растрепанные седые пряди небрежно спадали на высокий лоб. Вокруг, тревожно поглядывая по сторонам, балансировали на непривычной плоскости его соратники. И всех их вместе — БТР с российским триколором и Ельцина с его свитой — плотным кольцом облепила бурлящая толпа. Возмущенная, протестующая, одним только фактом своего присутствия она напрочь опрокидывала устои обреченной империи.

Дарья выключила телевизор.

Это был конец.

И сразу же глупыми стали вчерашние страхи.

Смешными — волнения.

Картонными страшилками из детской книжки обернулись лютые враги, а глобальные цели оказались хлопушками с новогодней елки, единственным содержанием которых было — всего-то! — пестрое бумажное конфетти. Бороться более было не с кем и не за что, но, как выяснилось, именно в этой борьбе и заключался смысл жизни.

Единственный теперь враг, одним росчерком пера перечеркнувший прошлую жизнь Дарьи Чернышевой, был недосягаем. Сражаться с ним, вливаясь в смешные отряды неистовых старушек с красными флагами и портретами Сталина, воздетыми к небу, она не собиралась, реально, как, впрочем и всегда, оценивая ситуацию и не питая относительно своего будущего ни малейших иллюзий.

К несчастью, прогноз оказался верным. Все произошло именно так, как увиделось Дарье Дмитриевне в далеком августе девяносто первого: следующие девять лет она влачила жалкое существование. Можно сказать, что все это время Дарья уже не жила, а всего лишь боролась за выживание, стараясь особо не задумываться, зачем, собственно, ведется эта отчаянная борьба. Она много, тяжело болела и стремительно старилась, превратившись к сорока пяти годам в желчную, замкнутую, одинокую женщину, казавшуюся почти старухой.

Сохранив с прежних времен, в числе прочих, привычку внимательно следить за развитием политической ситуации, Дарья Дмитриевна, разумеется, не могла не знать о карьерном взлете своего бывшего возлюбленного. Но как ни странно, его фантастические, по прежним понятиям, продвижения не вызывали в ней ни злобы, ни зависти, ни даже — раздражения. Панкратов и все, что с ним связано, принадлежали прошлой жизни и были там похоронены навек.

Осень 2000 года тяжело, как всякую ненастную пору, переживала в своей старой, запущенной квартире немолодая болезненная женщина, преподающая историю работницам швейной фабрики в скромном фабричном училище.

Ей было тоскливо и одиноко.

На черном табло маленьких электронных часов возле кровати тускло мерцали цифры «07.30».

— И что дальше? — вяло поинтересовалась Дарья. — Что из этого следует?

Ответа, разумеется, не последовало, и, невесело усмехнувшись, Дарья Дмитриевна поднялась на постели. Поясница немедленно отреагировала на движение острой опоясывающей болью.

— Вот как? — Дарья, как и прежде, говорила короткими отрывистыми фразами, но обращены они были, как правило, к предметам неодушевленным. Других собеседников не посылала судьба. — Вам угодно капризничать? Ну а нам — хочется кофе. Что прикажете предпринять?

Боль не стихала. Медленно переставляя ноги, женщина поплелась на кухню.

На небольшом столе, аккуратно прикрытые прозрачной крышкой из тонкого пластика, ожидали ее три аппетитных пирожных. Это была маленькая радость: Дарья всегда была сладкоежкой, но нынче сладости были не по карману — она слабо улыбнулась короткому приятному воспоминанию.

Дом, в котором в незапамятные, имперские еще времена получила квартиру секретарь райкома Дарья Чернышева, располагался в одном из немногих зеленых и тихих уголков старой Москвы, в самом ее историческом центре. Уже само расположение дома обрекало его на то, чтобы быть «номенклатурным», или «цековским», как говорили в народе. Он таковым и был. Сложенный из каких-то особенных маленьких светлых кирпичиков, отличных на вид от всех прочих советских кирпичей и уж тем более от грязно-белых панелей, из которых в те времена складывали большинство московских домов, окруженный непривычными для тогдашней Москвы аккуратными зелеными газонами, он был построен в конце семидесятых годов. От традиционного московского «ново-строя» той поры дом отличали еще стеклянные двери подъездов, которые стерегли бдительные консьержки — еще одно модное европейское новшество имперской столицы. Имелась также просторная стоянка для автомобилей. Квартиры были невероятно по тем временам большими, оборудованиями импортной сантехникой, среди которой восхищенная людская молва особо выделяла некое мифическое «биде». Словом, на протяжении пары десятилетий дом был подчеркнуто элитарным.

В нем обитали сотрудники ЦК КПСС, крупные мидовские чиновники, очень заслуженные деятели искусств и науки, отпрыски высших бонз империи. Секретарю райкома комсомола квартира в этой правительственной обители, разумеется, не полагалась но Дарье повезло: дом возведен был на территории района, и от барских щедрот тому перепало две квартиры на последнем, двенадцатом, этаже, который в московской жилищной иерархии традиционно считался непрестижным (понятие «пентхаус» советской элите было еще неведомо).

Однако ж пришли иные времена.

Знакомые с мировыми стандартами «новые русские» довольствоваться убогой номенклатурной роскошью не желали, но дом все же привлекал своим удобным расположением. Квартиры у свергнутой элиты раскупили довольно быстро, причем покупали целыми этажами, а