Восьмерки - Джоанна Миллер

на подобном вредно для здоровья, но если вы захотите поговорить об этом, мисс Уоллес-Керр, то я с удовольствием выпью с вами чаю в любое время. А если чай вас не прельщает, попробуйте хоккей. — Она смеется, видя выражение лица Отто. — Не ужасайтесь так, я же не настаиваю. Я сказала свое слово, а теперь давайте выкурим по сигарете и примемся за эту довольно каверзную задачу на доске.

* * *

После занятия Отто заглядывает в комнату отдыха, где несколько третьекурсниц коротают время до чая, читая друг другу вслух статьи из «Фритиллярии» и «Оксфорд ревью». Отто подходит к доске объявлений и приписывает свое имя на мятом листке бумаги к списку студенток, которые хотят заниматься хоккеем.

По совести говоря, ей кажется, что хуже ничего и придумать нельзя, но если мисс Брокетт хочет доказательства от противного, то она его получит.

Прямо под списком — только что прикрепленный квадратик белой карточки с неровно оторванным краем.

ВНИМАНИЕ

Просим студенток придерживаться правил колледжа, а в особенности запрета на вход в мужские комнаты (будь то в колледже или где-либо еще) без сопровождения и разрешения. Любую студентку, нарушившую его, я буду вынуждена немедленно отчислить.

Мисс Э. Ф. Журден, директор

11

Дора, июнь 1915 года

Когда Доре было пятнадцать лет, ее родители сняли номер в отеле «Рэндольф», собираясь навестить Джорджа в Джезусе. Семилетние мальчики-близнецы остались дома с няней, а Доре разрешили пропустить школу, чтобы она могла сопровождать мать, пока отец занят делами. Он как раз вел переговоры с издательством Оксфордского университета о печати рекрутинговых плакатов, продовольственных карточек, телеграмм, официальных бланков и прочего необходимого для армии. Его бизнес процветал, и чем успешнее он становился, тем больше портился папин характер. Хорошо, что Дора с мамой поедут к Джорджу вдвоем. Он обещал покатать их на лодке.

Все движения у Доры выходят какими-то неуклюжими, заторможенными. Сначала ей кажется, что дело в самом отеле — в толстых коврах, тонких стенах и воздухе, который пахнет так, будто до нее тут дышали еще человек тридцать. Белое платье с пышными юбками и такое же белое пальто тоже сковывают. Такой наряд выглядит слишком старомодным в Оксфорде, где царят приподнятые подолы, простые, плотно сидящие на голове шляпки, длинные и узкие силуэты. На улицах женщины делают мужскую работу: водят омнибусы, развозят на велосипедах посылки, разъезжают в автомобилях. Одежда на них простая, рабочая, но лица оживленные, голоса громкие и уверенные.

Из окна третьего этажа Дора наблюдает за студентами в мантиях и университетских шапочках, катящими на велосипедах по улице Сент-Джайлс. Кто-то болтает и смеется, а кто-то крутит педали с бешеной скоростью, словно куда-то опаздывает, одной рукой держа руль, а в другой сжимая стопку книг. Один из таких отчаянных велосипедистов сворачивает налево как раз под Дориным окном, наперерез тележке с товарами — мантия так и развевается у него за спиной.

Перейдя к соседнему окну, Дора видит, как он, небрежно прислонив велосипед к каменной стене напротив, взбегает по ступенькам и исчезает между рифлеными серыми колоннами музея Эшмола. Вот бы и ей, Доре, там побывать! Джордж рассказывал, что видел фонарь Гая Фокса, греческую урну с нарисованным шестиногим осьминогом и рисунки Микеланджело и Рафаэля. Теперь эти замечательные вещи от нее в каких-нибудь двух-трех сотнях шагов, но мама ее в музей не пускает: говорит, что пятнадцатилетней девочке не годится ходить одной, да и многие экспонаты могут оказаться для нее «неподходящими». Дора вся так и кипит от возмущения. Какая несправедливость! Какая глупость! Как могут два столь близких человека смотреть на одно и то же настолько по-разному? Это же исторические ценности!

Когда мама наконец готова, они спускаются по главной лестнице в гостиничное кафе, где слышатся звон столовых приборов и вездесущие разговоры о войне. В животе у Доры тянет, грудь стала болезненно чувствительной. Пояс впивается в талию. Мама говорит, что по возвращении ей подберут корсет. Дора представляет, как его вшивают ей прямо в кожу во время ужасающего ритуала с обнажением.

Мать, по своему обыкновению, вполголоса отпускает замечания об окружающих людях. Эти ее наблюдения сводятся в основном к распределению других женщин по категориям — кто и в чем лучше ее, кто хуже, словно не может приняться за еду, пока не установит иерархию. Дора вежливо улыбается и кивает. Ее так и подмывает сказать: «Мама, на нас все кафе смотрит — на меня с осуждением, а на тебя с отвращением. Мы здесь чужие. Мы недостаточно богаты, недостаточно образованны, недостаточно красивы для этого зала, битком набитого богатыми американцами и родителями студентов из Итона». Если мама и чувствует что-то похожее, то не говорит, а лишь язвит по любому поводу. Чаепитие выходит скучным и неприятным. Не хватает кого-то, кто, как Джордж или отец, взял бы на себя ведущую роль — уверенно, невозмутимо, властно.

До Джезуса идти недалеко, и они всю дорогу молчат. На Корнмаркет и Шип-стрит по выбеленным солнцем тротуарам прогуливаются молодые люди в форме цвета хаки. На оградах и в витринах магазинов висят плакаты, призывающие студентов идти на фронт. Может быть, их даже печатал Дорин отец, однако к их Джорджу эти призывы не относятся. Отец говорит, что Джорджу не имеет смысла записываться добровольцем: на подготовку офицеров отводится три месяца, а пока получишь назначение, может и целый год пройти. К тому времени, уверен он, уже и война закончится. Джордж принесет стране больше пользы, если получит образование.

Однако накануне за ужином Джордж признался Доре, что первый год в колледже у него не задался. Если он снова провалит богословие, то его отчислят.

— Это будет уже конец моей учебе. Видно, не очень-то я гожусь для Джезуса, Дора, — усмехнулся он. — У меня никогда не было таких мозгов, как у тебя. Тебе бы здесь учиться, не мне — правда, ты для этого, пожалуй, слишком хорошенькая. Женщины иногда сидят у нас на лекциях, если преподаватель разрешает. Ужасно умные девушки, только очень уж некрасивые. — Он наклонился ближе и шепнул сестре на ухо: — Ты отцу не говори, но я решил уйти добровольцем, не дожидаясь, когда меня отчислят. Зато потом, когда вернусь, даже если и провалю экзамен, это будет уже неважно. Героя войны-то уж как-нибудь не выгонят.

Дору всегда удивляло, что Джордж живет как будто весь нараспашку: если у него и есть какая-то внутренняя жизнь, то он ее тщательно скрывает. Никогда не приходится гадать, что тревожит брата или, наоборот, радует: он сам все выложит как на