Базельские колокола - Луи Арагон

Гюи послушно сидел и наклеивал марки — он нашёл в посылке генерала Дорша марку Сен-Пьера и Микелона, а у него этой марки как раз не было, — когда он услыхал — хлоп! — в холле будто разорвали хлопушку, как на рождестве, и выбежал из детской.

С галереи над холлом он увидел Жоржа, стоявшего, согнувшись, у рояля; дверь в конце холла открылась, и Диана, остановившись на пороге в кружевном чепце и в капоте, испуганно закричала:

— Господи! Что это, Жорж, кто стрелял?

А с другой стороны вошёл лакей, и никто не обращал внимания на Гюи, который, не выпуская из рук марку Сен-Пьера и Микелона, никем не замеченный, спустился по лестнице и подбежал к Жоржу.

На полу, на персидском ковре, между диванчиком и пуфом, лежал человек. Он упал на спину, и, подойдя ближе, Гюи увидел вокруг него огромную лужу крови. Жорж довольно бессмысленно смотрел на него. Человек на полу ещё держал в руке револьвер. Нельзя было хорошенько разобрать, стар он или молод: он выстрелил себе в голову, и всё лицо его было исковеркано, а из-под очень светлых волос вытекал мозг.

Гюи никогда не видел мёртвых. Ему не было страшно, но ужасно интересно. Он не забывал, что держит в руке марку Сен-Пьера и Микелона, и крепко зажал её между большим и указательным пальцами; тем не менее он заметил, что лежавшая на рояле риза из ситосского аббатства вся забрызгана кровью.

Жорж поднял голову, увидел мальчика и сказал Диане странным, изменившимся голосом:

— Уведи ребёнка. Это Пьер де Сабран. Жозеф, ничего не трогайте и никого сюда не пускайте. Нужно, чтобы до прихода полиции всё оставалось так, как есть.

Это было всё, что Гюи услышал. Диана с истерически вздымающейся и опускающейся грудью взяла его на руки, как будто он ещё не умел ходить. Он чувствовал совсем близко грудь матери. Он не отбивался. Он крепко держал свою марку. Диана одним духом донесла Гюи до детской на втором этаже и, лаская его больше обычного, спросила:

— Бедный мой мальчик. Ты ведь ничего не видел?

Гюи понял, что ей хотелось бы, чтоб он ничего не видел. Он не стал ей противоречить. Он спросил, покраснев:

— Как его зовут, того господина, что упал?

Диана облегчённо вздохнула: он ничего не видел.

— Не думай об этом, котик, ты его не знаешь… Всё образуется. Ну, ступай играй, хорошо? Я пойду письма писать.

Он знал, что она пошла в холл. Марки его уже больше не интересовали. Машинально наклеил он марку Сен-Пьера и Микелона. Сидя перед раскрытым альбомом, он думал о вытекающих мозгах. Жаль, что он не успел как следует разглядеть.

VII

С точки зрения правосудия всё обошлось отлично. Самоубийство не вызывало сомнений. Что касается причин, то объяснения господина Брюнеля, которых решили не оглашать, оказались вполне удовлетворительными. Первые дни газеты дали только очень туманную заметку: лейтенант де Сабран застрелился на дому у одного из своих друзей по причинам личного характера. Дело сдали в архив.

Но Сабраны были в родстве со всеми замками и родовыми поместьями республиканской Франции. Молчание, приписываемое политическим связям Брюнелей, их не удовлетворяло. И что это за связи! Говорят, Вивиани — этот «человек, который тушит звёзды» 26; Клотц, Виснер, — какие-то евреи. Виснер, возражали им, не еврей. Гм! Впрочем, это одно и то же. Клотц в Контрексвиле афишировал свою близость с прекрасной госпожой Брюнель. Да, да. «Аксьон франсез» 27 вмешалась в это дело.

Эта газета защищала версию убийства. Пьер де Сабран, которого Диана завлекла в сети своего мужа, отказался заниматься шпионажем для Германии. Предложение это, переданное Брюнелем, исходило от Виснера, Клотца и Бриана. Когда Брюнель убедился, что дело безнадёжно и что отважный лейтенант собирается разоблачить его, он просто разделался с ним. Потом Вивиани вызвал к себе судебного следователя и дал ему соответствующие приказания. Вся печать подкуплена Виснером чеками за подписью Клотца.

Скандал был неизбежен. В печати появились сдержанные отголоски на заметки Шарля Морраса 28, утверждавшего, что особняк на улице д’Оффемон — гнездо антифранцузского заговора и что душа этого заговора — Аристид Бриан. Леон Доде 29 объявил, что если его убьют в ближайшие дни, то убийцу следует искать неподалёку от парка Монсо. «Пуля, которая настигнет меня, вылетит из того же револьвера, которым был убит лейтенант де Сабран».

На заседании в палате министр юстиции был настолько возмущён взведённым на него (и его коллегу — министра финансов) обвинением, что произнёс взволнованную речь, которая, как гром, прокатилась по всей стране.

— Враги существующего строя, — воскликнул он, — хотят воспользоваться личной драмой, повергшей в траур два семейства одновременно: семейство убитого и семейство дома, который он избрал для того, чтобы совершить свой роковой поступок; враги существующего строя хотят превратить это самоубийство — конечно, трагическое, но, в общем, банальное, — в чудовищное предательство, изобразить это как шаг к отцеубийству, более гнусному, чем отцеубийство само по себе, в преступление французов против Франции! И каких французов — французов, которых, господа, вы все, где бы вы ни сидели: рядом с мосье Жоресом или с мосье Бодри д’Ассон, — которых вы все уважаете и чтите, как самых преданных сынов Франции, хоть и слишком часто между собой несогласных, слишком часто восстающих друг против друга! Правительство доводит до сведения всех, что в этих чудовищных обвинениях нет ничего заслуживающего внимания, ничего, что бы не вызывало презрения. Я лично просматривал дело и, не желая вдаваться в подробности, давать лишний материал любителям скандалов, могу вам сказать, что не нашёл в этом деле никаких фактов, которые не вызывали бы уважения к этим французам, у которых француз покончил с собой. Если бы он знал, если б этот несчастный мог предвидеть, какое море грязи и ненависти его поступок навлечёт на его друзей, к которым он чувствовал уважение и даже, возможно, — кто знает? — больше, может быть, это заставило бы его отказаться от своего рокового решения. Но через этих людей, не имеющих отношения к правительству, стараются задеть личности, подозревать которых никто не имеет права. (Шум на всех скамьях.) Да, господа, я утверждаю, — никто не имеет права подозревать! Тот, кто возьмёт на себя смелость сомневаться в честности мосье Клотца…

Парламент устроил министру юстиции такую овацию, что Брюнель имел полное право сказать: «Франция отдаёт нам должное». Но в более тесном кругу находили, что эти объяснения — слишком общего характера, и чрезмерные почести не избавили Диану и Жоржа от целого ряда неприятнейших разговоров, без которых они