Базельские колокола - Луи Арагон

Капитан де Сабран явился в полной форме на улицу д’Оффемон сейчас же после катастрофы. Жорж сам вызвал его по телефону. Капитан довольно сухо извинился, что не успел переодеться, и был скуп на жесты и вопросы, как человек, который всего этого ожидал и который знает в чём дело. Краткие объяснения Жоржа, казалось, нимало его не интересовали. На самом же деле он настолько одурел от случившегося, что был не в состоянии думать о чём бы то ни было, кроме как о своём офицерском достоинстве, и с ребяческой поспешностью старался скорее закончить разговор, потому что боялся вдруг разреветься — тут же, у Брюнелей.

Позже ему, конечно, уже трудно было изменить своё поведение. Маргарита, в панике, вовсе не жаждала видеть Диану: она боялась встречи, разговора; Диана же никого не принимала под предлогом болезни, чему никто не верил и что на самом деле было правдой. У неё был лёгкий приступ аппендицита, и она лежала со льдом на животе.

Когда «Аксьон франсез» начала мешать карты, стало очевидно, что ограничиться показанием Жоржа на следствии невозможно. Придётся рассказать близким друзьям, как это случилось. Жорж не скрывал, что эта история может очень плохо отразиться на его делах. Кстати, он отлично знал, кто зачинщик всей этой кампании: её вёл конкурент, которому Доде ни в чём не мог отказать, так как герцог Орлеанский был в руках этого конкурента. С другой стороны, Диана не могла лежать всю жизнь в постели, — лёд начинал таять. Главным же образом волновался Роберт. Последнее время он уже совсем было приобщился к сливкам общества, а тут многие перестали подавать ему руку. Так как бить по морде всех было невозможно и к тому же он считал, что дуэль — вещь нелепая, то его карьере Андрэ де Фукьера грозила опасность. Телеграмма от миссис Пэйдж, извещавшая о её помолвке с испанским грандом, доконала его.

— Вы должны что-то предпринять, — заявил он своему зятю.

Меньше всего эта история задела госпожу де Неттанкур. Когда дела начинали идти плохо, она просто исчезала — такой у неё был метод. На этот раз она уехала к святому Фоме Аквинскому, и нельзя было себе представить женщины набожнее и праведнее её. В этой церкви служил новый викарий, вылитый святой Августин. Бледный, с глубокими глазами, с ласковым голосом, он так умел подойти к сидящему на скамье покаяния, что Кристиана готова была исповедоваться три раза в неделю. К тому же он принадлежал к одному из лучших семейств в Пуату (он не носил своей фамилии, как нечто суетное, и его звали просто аббат Гавриил)… Кристиана говорила о нём с таким жаром, что Эдуард сказал ей:

— Так пригласи его к обеду.

Между тем Жорж получил письмо от генерала Дорша:

«Мой дорогой Брюнель, если бы не суровые обязанности моей службы, которые не позволяют мне предпочесть им дружбу даже при таких тяжёлых обстоятельствах, я бы конечно — и Вы это знаете — поспешил в Париж, ни с чем не считаясь, как только весть о смерти несчастного Сабрана дошла до меня, чтобы быть около Вас в такую трудную минуту („тяжёлую“ было зачёркнуто и поверх написано „трудную“).

Но мой долг и уважение к звёздам 30, которые я ношу, принуждают меня вести себя сдержанно, и я страдаю, если другие ведут себя иначе.

К тому же я не забываю, что Жака де Сабран, через которого Вы познакомились с Пьером, привёл к Вам я. Таким образом, я косвенно несу некоторую ответственность за всё происшедшее, что налагает на меня обязанности и даёт мне право знать всю правду.

Не думайте, что мной руководит любопытство или сентиментальность, которые не к лицу человеку моего склада. Но ведь про меня, не преувеличивая, можно сказать, что я был завсегдатаем той самой улицы д’Оффемон, о которой сейчас кричат все газеты. Факт тот, что пока журналисты до этого ещё не добрались. Пока. Но ежедневно, раскрывая газету, я жду, что какой-нибудь писака, какой-нибудь журналист, социалист — например, один из приятелей милого Виснера, убеждения которого я отнюдь не разделяю, — вдруг вспомнит о существовании некоей фотографии в „Фемина“, на которой меня вполне можно узнать, в парадной форме, при сорока семи орденах, рядом с нашей дорогой Дианой (которая, должно быть, много перенесла за это время и ручку которой я почтительно целую).

Нет, не мысль о жизни, скошенной в полном цвету, заставляет меня с тревогой смотреть на всё это. Ведь для нас, военных, жизнь человеческая немного стоит, мы отдали её раз навсегда нашему отечеству и мы рассматриваем мир как большое поле битвы, и не всё ли равно, кто и сколько людей падёт, — главное то, что стоит выше убийства и скрывается за ним: идея, которая ведёт нас и которую не должна пятнать смерть одного из наших! Нельзя позволить, чтобы смерть Пьера де Сабран замарала наше знамя, скомпрометировала армию, чтобы старинное эльзасское имя Дорш смешали с грязью и вместе с ним честь и престиж французских генералов, которые когда-нибудь поведут этот народ фрондёров и шансонье к победному реваншу за Седан, — одно это название исторгает из нас стон.

Нет необходимости разъяснять. Вы меня поняли. В следующую субботу я буду в Париже. Поезд приходит в 6 часов 50 минут. При настоящем положении дел, я думаю, мне лучше не показываться на улице д’Оффемон. В особенности я бы не хотел волновать Диану, — её и так последнее время не щадили. С другой стороны, моя квартирка на улице Грёза настолько загромождена, что я сам едва в ней помещаюсь и принять Вас я там никак не могу. Что же делать в таком случае? Назначить Вам свидание в военном клубе? Это вызовет толки. Думаю, что Вы сейчас неохотно показываетесь в клубе „Вольней“… В таком случае, вот что я Вам предлагаю: с Орсейского вокзала я прямо направлюсь к Ларю, где Вы могли бы заранее заказать отдельный кабинет. На такси (я надеюсь, что, несмотря на забастовку, всё-таки можно достать такси?) я буду там в 7.10. Самое позднее — в 7.15. Вы уже будете на месте. Мы тут же пообедаем, хотя вы, негодные парижане, давно потеряли привычку рано обедать, но мой желудок за год жизни в провинции превосходно к этому приноровился.

Ну, а так как чрево — вещь, которой не следует пренебрегать ни при каких обстоятельствах, то, несмотря на всю важность нашего разговора, не забудьте — заказывая обед заранее, чтобы нам не мешали официанты, —