Базельские колокола - Луи Арагон

— Угрызения совести, — объяснил господин де Хутен. — Ведь всё было устроено, решено… Смерть приостанавливает судебное дело. Должен сказать, что для мёртвого Блеза я не сделаю того, что собирался сделать для живого Блеза.

Катерина была с Мартой в гостинице. В банальной обстановке номера этот труп юноши возродил в её памяти дни в Клюзе. Но здесь — смятые простыни, и этот несчастный, разметавшийся на подушках в дневной сорочке, и страшная дыра на черепе, брызги мозгов на белье, струйка крови по щеке до подбородка, — всё носило характер крушения, подчёркнутого чинно лежавшими на ночном столике, вероятно ещё с вечера, часами.

В газеты почти ничего не проникло. Заметка без имени — господин де Хутен был у префекта, говорил с ним о мадемуазель Ионгенс, о её пансионе…

XV

Свадьба Соланж не состоялась. Гастон не желал родниться с семьёй, которая отказывается от долгов одного из членов семьи, хотя бы даже умершего. Жизнь пансиона шла своим чередом: румынские дамы брали уроки сольфеджио и с утра пели вокализы, мисс Бакстон считала чайные ложки.

Елена вернулась с Ривьеры как будто здоровая, только уж очень худая, и проводила целые дни наедине с Меркюро. Пора было с этим покончить. Врач советовал выдать её замуж. Не надо только сразу же заводить детей. Венчание состоялось в Нотр-дам-де-Шан, а также, по настоянию Елены, в русской церкви на улице Дарю.

Этот брак имел одно преимущество: денег, которые господин Симонидзе посылал жене и дочерям, на троих не хватало, когда же Катерина с матерью остались одни, их стало больше чем достаточно.

Катерина, чтобы не видеть приготовлений к свадьбе, уехала в окрестности Парижа. Местечко, в которое она попала, было взбудоражено избирательной кампанией 1906 года. На деревянных щитах у дверей мэрии, на каждом кусочке стены, уцелевшем от окон, появлялись противоречивые и карикатурные афиши. Катерина презирала политику, и эти стенные бои были для неё совершенно непонятны, тем более что она даже не знала, что́ в сущности означают названия партий: прогрессивно-республиканская, независимая социалистическая, леводемократическая, — что всё это значит?

Но одно стало ясно в этот период, когда даже деревни были заражены избирательным ядом, — это отстранение женщин от происходящего, это возрастающая важность мужчин, гулявших по главным улицам, как напоказ, ежевечерне пьяных, гордых своим избирательным бюллетенем, болваны этакие! Каждый день новые афиши подминали под себя жирные заголовки вчерашних афиш. «Я не отвечу!» исчезало под «Позор!» и в свою очередь прикрывалось «Двумя вопросами господину Пютуа». По домам хлопотали молчаливые женщины, вся роль которых ещё больше, чем обычно, сводилась к домашним заботам.

Но одна афиша всё-таки остановила внимание Катерины: «Враг — это сам избиратель». Это была афиша анархистов. Она объясняла, что единственный логический способ уничтожить законы — это не создавать их. Не надо избирать людей, которые будут их создавать. Депутаты должны быть отменены, но кто же, как не избиратель, отвечает за поступки депутата? Преступник — это сам избиратель! Эта парадоксальная формулировка в достаточной степени соответствовала чувствам Катерины, чтобы она заинтересовалась газетой «Анархия», чьё название красовалось на афише. Достала она газету только по возвращении в Париж. Это была очень бедная газетка, которую тогда редактировали Альбер Либертад и Анна Майе. Во внешнем оформлении газеты было достаточно такого, что неизбежно должно было вызвать в Катерине критическое к ней отношение. Так, например, Анна Майе под предлогом упрощения орфографии писала: jalouzie, plaizir sexuel, hijiene du cerveau, un être intélijent 20. Но эта вычурность, некоторая несвязность мыслей казались мадемуазель Симонидзе чем-то вроде красного жилета романтиков и привлекали её. Центром внимания «Анархии» был антимилитаризм, и было бы всё-таки наивно утверждать, что Катерина главным образом искала в газете реванш против брака сестры. Антимилитаризм Катерины был выражением её бунта против мужчин, против всех мужчин, а не только против Меркюро или Жана Тьебо. Мужчины — солдаты, мужчины — избиратели. Катерина не требовала избирательного права для женщин, как это делали английские суфражистки.

По правде сказать, «Анархия», которую она теперь регулярно читала, вела антивоенную пропаганду, не всегда лишённую силы. И Катерина понемножку увлеклась статьями Либертада. «Есть люди, стоящие за мир, — писал он, — я же стою за войну. За ту войну, которая не отбрасывает людей к границам — революция не знает границ, — но которая подымает их против каждодневных угнетателей во всех странах».

Если к некоторым воспоминаниям о Клюзе прибавить резкость, с которой Катерина относилась к мужчинам, к мужьям (что придавало разговору Катерины прелесть поединка), то станет понятно, как Катерина понимала слова «каждодневный угнетатель». Она соглашалась далеко не со всеми сотрудниками своей новой газеты. Она считала, что против угнетателей можно принимать самые жестокие меры. Она сильно сердилась на статью Фердинанда Бюиссона. Этот симпатичный человек писал, что мать семейства должна прививать ребёнку с ранних лет мысль о том, что сабля, ружьё, пушка — орудия, к которым мы должны относиться как к старинным орудиям пытки, выставленным в Шильонском замке. Из всего этого Катерина в первую очередь осознала слова «мать семейства», и это выражение выводило её из себя. Что же, теперь уж и анархисты обзаводятся матерями семейств! Словом, Катерине захотелось посмотреть на этих людей, посмотреть в чём тут дело. Она пошла на небольшой митинг в зале Коммерс, на улице Фобур-дю-Тампль; это было на следующий день после ареста двадцати шести человек, подписавших антимилитаристское воззвание «Рекрутам».

В маленьком накуренном зале, набитом рабочими и интеллигентами, она заметила только пафос и пестроту людей. Длинноволосые юноши показались ей красивыми и плохо умытыми, они её, нужно сказать, заинтересовали не меньше многочисленных женщин, ради которых она пришла, надеясь, что они заставят её забыть сестру, Бригитту и Соланж. Но в сущности, кроме ораторов с неизвестными ей именами — Анри Ланье, Виктор Димитель, Жан Гольдски, — она заметила там только одного человека, главного редактора «Анархии», Альбера Либертада.

Это был человек высокого роста, с лохматой бородой и копной растрёпанных чёрных волос, падавших ниже воротника. Он сутулился, должно быть, оттого, что ходил на костылях. Этот человек с огромным выпуклым лбом, ещё увеличенным начинающейся лысиной, так пленявший женщин взглядом и певучим говором уроженца Бордо, этот человек был калекой. Книзу его тело было мертво. Эта упорная воля, эта ярость оканчивались двумя мягкими, как тряпки, ногами, на которых Либертад не мог стоять. Вся его сила сосредоточилась в руках, привыкших выносить тяжесть тела. В этом не достававшем