Базельские колокола - Луи Арагон

Катерина чувствовала, что это всё-таки преувеличение: ладно, она согласна обвинить в сообщничестве хлебопёка, но нельзя же при этом забывать хозяина. Разве он не остаётся главным виновником?

В общем, такого рода рассуждения дополняли социальные понятия Либертада и его отрицание классов.

— Буржуй, который потребляет, ничего никогда не производя, — говорил он, — представляет собой опасность не большую, чем рабочий, потребляющий и никогда не производящий ничего полезного. Должны быть в одинаковой мере истреблены и капиталист, ворочающий делами, и служащий в метро, целый день пробивающий дырки в картоне. В самом деле, разве рабочему, производящему реальные ценности, не приходится их кормить, одевать, заботиться об их жилище и всех остальных нуждах? Каждый человек, который ничего не производит, должен быть уничтожен, без ненависти и злобы, как истребляют клопов, паразитов…

Таким образом, вся сила, вся ярость Либертада, уравнивая буржуа и рабочего, оборачивалась в сущности против рабочих. Он не прощал рабочим, он проклинал их за то, что они не борются немедленно за революцию. Несчастные контролёры метро! Он особенно был зол на них. Он мог говорить на эту тему целый час, делая при этом движение рукой, как будто он пробивает машинкой билет. Он предлагал как лекарство против всех социальных бед — уничтожить ненужные жесты: «Податной инспектор и контролёр железных дорог, палач и банковский служащий, ткач церковных облачений и ленточек Почётного легиона, корректор и наборщик Свода законов и евангелия, золотоискатель и гранильщик алмазов могут все погибнуть в водовороте прогресса, и я не сделаю ни одного движения, чтобы спасти их!»

Отсюда и его ненависть к профсоюзу. Как! Эта рабочая ассоциация организует рабочих всех профессий для того, чтобы лучше жить при теперешнем обществе? И она даже не думает о том, чтобы уничтожить вредные профессии, ненужные ремёсла? Зачем рабочему рисовать рекламы, вывески, делать газовые счётчики, печатать кредитки? Они становятся соучастниками газовой компании, хищничества государства, воровства коммерсантов. И профсоюз встаёт на защиту требований этих людей. Да было бы гораздо лучше, чтоб они сдохли с голоду, чтоб они умерли, чтобы некому было больше рисовать вывески и так далее. Подумать только, что существуют люди, печатающие визитные карточки!

Вот это и есть то, что он называл антисоциальной работой, и эта концепция вела к тому, что он боролся в одинаковой степени с профсоюзами, с социалистической партией и с милитаризмом.

— Что же, поговорим о военных! Во-первых, армия у нас демократическая, все были в солдатах, все были соучастниками. Но если б у военных не было оружия, они бы не долго продержались. А кто снабжает их оружием? Рабочие. Возьмём такой город, как Сент-Этьен. Весь город живёт орудийным заводом. Весь город работает на войну. Если собираются прикрыть какой-нибудь цех, уменьшить производство оружия, рабочее население устраивает восстание. Посмотрите, например, Бриан, депутат-социалист из Сент-Этьена, выступил с протестом против сокращений на заводе…

С этим Катерина была согласна. Это произошло в 1908 году. Бриан был у власти. Бриан, вышедший из рабочего класса, поддерживаемый им. Он пустил в ход против рабочих оружие, изготовленное его избирателями. У народа было то правительство, которое он заслужил. Безработица не может быть извинением.

— Они продолжают верить в давнишнее требование — требование тысяча восемьсот сорок восьмого года: работы! — говорил Либертад. — Это крик рабочих, которые сами предлагают ковать свои цепи! Рабочие согласны делать движения, рождающие смерть: они изготовляют пушки, ружья, сабли, порох, крейсеры, мины и многое другое!.. Целые города построены и питаются за счёт военной язвы, патриотической гнили, за счёт развития смертоносной работы. В городах, на улицах во всех странах встречаешь пропитанных спиртом или патриотическими чувствами людей, они кричат: «Да здравствует армия, да здравствует сифилис, да здравствуют солдаты, да здравствуют вши, да здравствует грязь, да здравствует честь!»

Когда Либертад начинал развивать такого рода мысли, он совершенно переставал считаться с тем, где он находится. Он кричал, декламировал, приподнимался на костылях. Ему было всё равно — будь то в кафе или на улице. До некоторой степени его защищало то, что он калека.

Катерина не сходилась с ним также по вопросу о машинизме. У этого лирика на костылях была точка зрения, шедшая вразрез с её давнишней любовью к Руссо, которая когда-то сблизила её с Жаном Тьебо.

«Люди, — объяснял Либертад, — сердятся на машину, как ребёнок сердится на нож, которым он обрезался».

Но и здесь, как всегда, он считал, что виноват сам рабочий: пусть пеняет на свою неловкость, неуменье или слабость. Вагоновожатый в метро, который в течение десяти часов прикован к своей машине, мог бы ведь просто поставить на своё место в течение пяти часов контролёра… А тот — знай билеты пробивает… Либертад повторял жест контролёра с таким оскорблённым выражением, что Катерине становилось немножко смешно.

Но с каким бы удовольствием она ни слушала Либертада, как ни ценила она жар и смелость тех людей, которых встречала возле него, — ни постоянное обновление этого круга, куда, как правило, принимали всякого, никогда не спрашивая, откуда и кто он, ни необычное мелькание странных, тут же исчезавших лиц, сумасшедших, преступников, существ без имени, без судьбы, без цели, — ничто не могло заполнить ужасающую пустоту жизни Катерины Симонидзе.

Она попробовала было заняться музыкой, единственным, что по-настоящему заставляло её забывать весь мир и свою жизнь. Она стала брать уроки, в которых когда-то, когда она была ещё ребёнком, госпожа Симонидзе отказала ей. Она набросилась на музыку, не зная меры. Она училась также и пению. Но было поздно: Катерина поняла, что никогда не достигнет того мастерства, которое бы у неё было, если бы она начала учиться лет десяти. Она бросила музыку.

Ну хорошо, она могла провести несколько часов тут или там, но время точно остановилось. Оно было похоже на замёрзший фонтан. Катерина пугалась, думая о предстоящем дне, о вечере. Читать… Ну что ж, ещё одна книга! То же, что и романы в жизни, все на один лад: ещё один мужчина. Хорошо, она старалась увлечься этой игрой. Ей нестерпимо нравились молодые мальчики, как мужчине нравятся актрисы. Их тело. Их сила. Чемпионы тенниса, — и если бы только они! Какие-то сутенёры. Среди них не нашлось ни одного, с кем бы она могла разговаривать. В её желаниях был разлад. Её влекло к каким-то грубым животным или к хорошеньким тупым мальчикам, а те, к которым она могла бы привязаться не только физически, были немощные существа, люди, лишённые привлекательности, от которой