Базельские колокола - Луи Арагон

Даже, чтобы провести время.

Тысяча девятьсот седьмой год, например. Лучше не думать о том, что это был за год: ужас, сплошной ужас. Вроде кости поперёк горла.

XVIII

Тысяча девятьсот восьмой год был немногим лучше. С каждым днём Катерина всё сильнее чувствовала тяжесть своей ненужной, нелепой жизни, или, как говорила она, жизни вообще. Может быть, за столько веков, что женщины сидят и вышивают за оконными занавесочками или шатаются от фонаря к фонарю на углах улиц, поджидать мужчин стало конечной целью их существования. Катерина не могла согласиться на это.

На её долю выпало немного иллюзий: несколько июльских дней в Савойе, перед стрельбой в Клюзе. Когда надежда, безрассудная, смутная надежда, в ней возрождалась, Катериной овладевали мысли о любви. Ах, если б она кого-нибудь любила! Но неожиданно она замечала, что любовь — это чудовищный обман. Любить! Оказаться вдруг во власти какого-то человека, чтобы с ней было то же, что с другими: рабство, бесконечные часы вышивания за занавесочками. Нет, ни за что!

Пока что она с невероятной усталостью плыла по течению часов, дней, недель. Вот миновал ещё один сезон. Замечательнейшая в мире весна, самое знойное лето, день — и нет их, и уже наступает разумная осень, правдивая зима. Если вы когда-нибудь скучали в праздничные дни, может быть, вы поймёте жизнь Катерины. Неизвестно почему, но хочется воспользоваться свободным днём, выезжаешь со знакомыми, с семьёй куда-нибудь в пыльное место, где растут жалкие деревца. Это называется выехать на лоно природы. Идёшь немного дальше в надежде, что там будет лучше. Встречаешься с другими гуляющими, они рассуждают так же, как и ты, но в обратном порядке. Разговоры. Людям не кажется удивительным то, что они разговаривают. Разговор — это игра, похожая на калейдоскоп, только восхищаться в нём нечем. Потрясёшь человека, и из его слов складываются новые дурацкие созвездия. К вечеру начинаешь чувствовать усталость, а до дома ещё далеко. Отчего это люди так редко бросаются под пригородные, возвращающиеся к ночи поезда, отчего они так редко бросаются под эти поезда, держа в руках нелепые букеты из веток безделья?

У Катерины были, что называется, друзья. Она бывала у них, садилась в кресло с подушками. На маленькие столики перед гостями ставили птифуры. Мысли и слова порхали в свете розовых абажуров. В середине комнаты раскинулась большая пустыня или поле — французский ковёр с блеклыми цветами. Женщины составляют часть декорации в зависимости от расположения стульев, на них интересные платья, они спускают с плеч норковые палантины и чернобурых лисиц. Они поворачивают свои затянутые бюсты, шляпы, похожие на высокий торт с кремом, и вдруг всё сооружение накреняется под тяжестью рассказанной истории. Шум в передней предупреждает о приходе новых гостей.

Существуют универсальные магазины, где женщины так хорошо умеют убивать время. Существуют кафе, музыка. Катерина с удовольствием ходила в концерты. Они давали ей силы продолжать странную каждодневную жизнь, похожую на макраме 24, которое тогда было в моде. Катерина со скуки бывала даже на журфиксах у сестры.

И вот, вдруг, начиналась лихорадка… Она засматривалась на мужчину, на первого попавшегося, который ей приглянулся. Она была хороша собой, Катерина. Проходило несколько дней как в цыганском романсе. Но всё-таки, обнимая нового любовника, она не могла совсем забыть квартиру специального назначения, гарсоньерку 25, номер гостиницы, весь этот гротескный социальный фон, похожий на брошенные на стул брюки, когда на них смотришь с кровати после любви.

Интерес мадемуазель Симонидзе к «Популярным беседам XVIII округа» сильно упал. Она стала реже встречаться с Либертадом. Впечатление бесплодности и смерти охватывало её и среди анархистов и у Марты Ионгенс. Всё-таки странности, вычурность её утомляли. Внимание, с каким большинство этих бунтовщиков относилось к своей собственной персоне, к одежде, волосам и растительности на лице, в конце концов раздражало её не меньше, чем шляпы дам или статуэтки на камине в гостиной. Бывали минуты, когда над орфографией Анны Майе можно было заплакать. В Либертаде была какая-то излишняя болтливость, и потом Катерина не разделяла его ненависти к контролёрам метро. Люди как люди.

Но всё-таки в середине ноября, после противного приключения с каким-то дураком, которого она встретила в «Пале де глас», Катерине захотелось повидать Либертада, послушать его речи. О почитании мёртвых, например, — одна из его любимых тем. Как яростно он потрясал головой, когда говорил о похоронах, памятниках, кладбищах. Под вечер она села в Нор-Сюд 26 и доехала до остановки Абесс.

На улице Шевалье-де-ла-Барр царило необычайное оживление. Крики. Свалка. Полиция разгоняла толпу. Фараоны тучей налетели на этот уголок Монмартра, с идиллическими лестницами, о которых так трогательно поют в «Ша-Нуар» 27. Эти крепкие, упитанные скоты, с красными затылками, вылезающими из форменных воротников, работали на совесть, люди бежали под ударами дубинок, а посредине улицы четверо или пятеро стервецов добивали лежачего.

Это был Либертад.

Лёжа на спине, он защищался костылями, видно было, как они взлетают в воздух. Обернув руку пелериной, фараоны пытались вырвать у него его оружие и изо всех сил топтали его ногами. Катерине были видны сломанные ноги Либертада, с голыми, бессильными ступнями в сандалиях, — не ноги, а какие-то жалкие тряпки. Лица же ей не было видно. Она услышала его голос. Она бросилась к нему.

В тот же момент кто-то ударил её кулаком под подбородок, и она потеряла сознание. Она пришла в себя в комиссариате Гранд-Карьер, одном из самых отвратительных комиссариатов Парижа. Её спросили, кто она, её адрес. Но без разговоров согласились с тем, что она только проходила мимо. Что-то, казалось, смущало комиссара. Он спешил, — может быть, он ждал вечером гостей. Словом, он не пожелал вдаваться в подробности сцены, при которой присутствовала мадемуазель Симонидзе. Ей сказали, что она может идти.

На следующий день она не пошла на улицу де-ла-Барр, чтобы справиться о состоянии Либертада. Она обещала провести вечер с Мартой. Во всяком случае, так она оправдывалась перед собой. Через два дня она зашла в типографию на Монмартре. Либертада там не было. Один из его товарищей по работе сообщил мадемуазель Симонидзе, что редактор «Анархии» скончался.

Он умер от последствий побоев, нанесённых ему на улице Шевалье-де-ла-Барр, от кровоизлияния в брюшной полости.

Девятнадцатого ноября «Анархия» дала об этом короткую заметку, извещавшую одновременно о смене редактора. Ни подробностей смерти, ни некролога. Ведь Либертад ненавидел то, что он называл поклонением мертвечине. Пал человек, но мир продолжает двигаться.

В