Базельские колокола - Луи Арагон

рядом, в кафе, и ждала. Он выходил, выпивал с ней стакан вина. Газетчики, типографы заговаривали с ними. Юркая и странная толпа улицы Круассан шумела вокруг. В эти часы, когда появление вечерних выпусков бросает в жар весь квартал, когда у типографий свалены прямо на улице груды газет и люди вырывают друг у друга из рук сумеречную ложь прессы, тогда там появляется целое новое народонаселение: безработные, люди, привыкшие жить чудесами, и живописные бродяги. Среди всего этого люда свирепствует азарт, — ведь нигде не встретишь такой страсти к бегам, как в этих кафе, вокруг газетных типографий. Букмекеры рабочей среды непохожи на букмекеров в барах площади Звезды. Всё это вместе взятое Катерина и называла народом.

Катерина была уверена, что ей чего-то не хватает, что есть что-то греховное в её неспособности по-настоящему деклассироваться. Именно это и приковывало её к ограниченному миру улицы Блез-Дегофф.

Странные у неё были отношения с Либертадом. Ей казалось, что она играет роль принцессы, вышедшей погулять в бедные кварталы. А между тем этот человек был ей ближе, чем Меркюро. Но она не шла дальше какой-то точки. С другими же было ещё хуже.

Для Катерины было очень важно, что Либертад снял с неё тяжесть классовой проблемы. Она была ему за это благодарна. Точка зрения социалистов, которые делят весь мир надвое, как яблоко: с одной стороны — эксплуатируемые, с другой — эксплуататоры, — всегда её раздражала. На чьей она стороне? Она никого не эксплуатирует, но она ведь и не работница.

Либертад говорил, что такое деление — нелепо. Существуют два класса: тот, который работает для разрушения социального механизма, и тот, который работает для его созидания. Следовательно, в обоих классах можно найти и тех и других. Катерина воображала, что оттого, что она бывает на улице де-ла-Барр, она — на чистой половине. Это давало ей ощущение духовного благополучия.

Она находила также поддержку в резких выступлениях Либертада против социалистов. Когда он громил социалистов, он становился особенно красноречив. В «Анархии» говорили, что это и является источником обвинений, которые распространяли социалисты, будто Либертад служит в полиции. Там утверждали, что это классический манёвр министерства внутренних дел, направленный против настоящих революционеров. По этому поводу вспоминали Бланки и Бакунина.

Либертад делал исключение для одного только Поля Лафарга. Очень относительно, конечно! Он считал его умным человеком, а Жореса называл болваном. Он просто поносил Лафарга меньше остальных, вот и всё, и «Анархия» даже иногда перепечатывала его статьи.

Катерину с её новыми товарищами объединяло ещё одно — то, что она, как и они, презирала борьбу за насущные требования. Они были за революцию, а не за восьмичасовой рабочий день.

Однако для большей точности надо сказать, что Либертад стоял за восьмичасовой рабочий день, в отличие от тех его друзей, которые требовали четырёхчасового, и от тех, которые требовали двенадцатичасового рабочего дня. Последние надеялись довести рабочего до отчаяния и тем заставить его выйти на улицу. Но, говорил он, восьмичасовой рабочий день имеет смысл только в том случае, если выигранные два часа из десятичасового дня будут посвящены всеобщей забастовке. Ежедневная двухчасовая всеобщая забастовка… Никакое нарушение этого правила не допускается, платные сверхурочные запрещаются.

Либертад и «Анархия» боролись не только с социалистами и синдикалистами: главным врагом Либертада были свободолюбы.

— Я анархист! — орал он. — Свободолюбы, эти круглые идиоты, ставят себе целью — свободу. Свободу как таковую. Свободу с продажными ляжками, как «Республика» Далу 23. Принцип! Статуя! Вначале была свобода. Исходя из этого, они считают себя свободными и борются с обществом, как с силками, накинутыми на этот божий дар. Чёрт их возьми! Это же глупее глупого. Я — анархист и считаю, что свобода — это конечная цель. Я отлично знаю, что я не свободен. Что же в таком случае — детерминизм?

Тут, когда начинался научный разговор, Либертад взмахивал широкими чёрными рукавами.

— Нет, — продолжал он, — я не свободен. Но я хочу быть свободным. Свобода — это цель. Вот почему я анархист, а не свободолюб. Свободолюбы в анархизме опасная вещь, они принимают тень добычи за добычу. Мы не родились свободными. Что это за штучки под Жан-Жака Руссо? Я не молюсь на свободу, я не свободофил. Именно оттого, что я хочу быть свободным, я знаю, что мне придётся угнетать других. Революция — это акт насилия одних над другими.

Его любимой темой был половой вопрос. Цинизм его мало интересовал Катерину, и в этом пункте её большой друг казался ей слабым. У неё в прошлом было немало любовников, были у неё любовники и сейчас, и она довольно развязно относилась к вопросу, который для неё не являлся проблемой. Разговоры об извращениях, о пороках её не интересовали. Она не была лесбиянкой, а всё остальное — это мужские разговоры. Многожёнство Либертада ей не импонировало. Она относилась к нему отрицательно, как к ухудшенному виду брака. Они ссорились на эту тему все четверо: Либертад, она и обе жены. «Половое наслаждение!» — кричала Анна Майе визгливым голосом.

Во время восстания виноделов между сотрудниками «Анархии» разгорелись споры. В 17-м пехотном полку произошёл бунт, солдаты отказались стрелять в население. И это всё? Маловато!

«Штык в землю! Вот мой лозунг», — говорил Себастьян Фор. Либертад отвечал: «Когда солдатам дают приказ стрелять, у них есть три возможности: исполнить приказ, воткнуть штык в землю, стрелять в тех, кто отдал приказ. Я стою за третье решение».

С этим Катерина была глубоко согласна. Она не представляла себе, как бы она могла не согласиться с этим. Она закрывала глаза и видела Жана Тьебо во время забастовки, взмахивающего саблей. Он кричит: «Пли!» И солдаты целятся в него. Пли! И он падает в грязь, в кровь. Она уже видела, как умирает человек. Мысль о Жане была всегда где-то рядом. Она его ненавидела.

XVII

Мукомолов из Сен-Жан-д’Анжели поймали с поличным: они подмешивали к муке тальк. Так как этот продукт обходился им по 3 франка 10 сантимов за 100 килограммов вместо 30–35 франков, которые стоила мука, то за полтора года они потребили 100 тысяч килограммов талька. Или, точнее, потребляла их публика.

Начался шум, возбудили судебный процесс. Либертад говорил об этой истории с пеной у рта.

— Общественное мнение возмущается промышленниками, — говорил он, — но разве они главные виновники? В течение полутора лет тальк доставали им рабочие, и рабочие же по их распоряжению примешивали тальк к муке. Настоящие виновники — это рабочие, железнодорожные служащие и, очевидно, хлебопёки.

— Они только исполняли то, что им приказывали, — протестовала Катерина.

— Да, и они, конечно, изготовляли этот хлеб