Базельские колокола - Луи Арагон

тот же день Катерина обедала с матерью у Меркюро. После обеда зашли Марта Ионгенс и Жорис де Хутен, и Катерина вспомнила то, что Марта, со слов Жориса, ей говорила о Либертаде. Уверенная в том, что его ввели в заблуждение, она хотела ему это доказать и, отведя в сторону, рассказала о случившемся. Жорис, покручивая ус, видимо, главным образом интересовался тем, что касалось лично мадемуазель Симонидзе. Почему мадемуазель Симонидзе так неосторожна? Что вы хотите, полиция шутить не любит. Катерина ещё очень легко отделалась на этот раз.

Но Либертад, Либертад, о котором Жорис говорил, что он служит в полиции! Господин де Хутен покачивал головой и украдкой посматривал на Марту. Прелестна, но болтлива. Он, правда, сказал ей, чтобы она предупредила мадемуазель Симонидзе, но никак не от его имени. Он вздохнул… Ну что же… «Случается, милая барышня, что полиции приходится бить своих…»

Ужасная фраза так возмутила Катерину, что она даже не задумалась над тем, зачем господин де Хутен так нападает на несчастного калеку, раздавленного полицейскими сапогами. Она не задумалась над тем, зачем Жорису де Хутен, элегантному другу Марты, нужно осквернять самую память наборщика Альбера Либертада и к крови мученика примешивать поганую грязь префектуры.

XIX

Августовский вечер в Булонском лесу. День ещё волочится вслед за наступающей ночью. Нестерпимая послеобеденная жара не совсем спала, и цыганские романсы кружатся над столиками «Арменонвиля», «Королевского павильона» и «Китайского павильона», где едят мороженое. Это парижане, не покинувшие Парижа, несмотря на курортный сезон, мужчины, которых не пускают дела. И в то время как их жёны проводят лето в Сент-Адрессе или Ульгате, они по вечерам выезжают сюда с весёлыми подругами в огромных шляпах, придающих ночи на берегу озера какую-то сказочную, как они говорят, фантастику.

Катерина бродит по боковым дорожкам, скамейки отталкивают её, как разбитое судно. Печальная и усталая. Её знобит. Она чувствует себя в конце этого летнего дня, как в конце целой жизни, — так толпа, бродящая по Сен-Клу, думает о переполненных трамваях, которыми неминуемо кончается солнечный разгул воскресенья.

Она бежала от своих мыслей, от своих друзей. Ждала ночи. Она устало погружается в странную искусственность этого леса на заказ, по мерке, в который вливается Париж. Проходят парочки, останавливаются. У поворотов тропинок пристают женщины. У Катерины не хватает духу наблюдать за ними. Она прислушивается, как в ней подымается и растёт страх. Боль в спине напоминает ей с ужасающей точностью о том, из-за чего она избегает огней, о реальности, к которой надо будет привыкнуть. Рука её чувствует лёгкую влажность лба. Ах, лучше уж сразу покончить со всем, чем это осторожненькое будущее, закутанное в шерстяные шарфы… Катерина встаёт, оттого что на скамейку, очень близко к ней, сел господин в канотье и с франтоватыми усами.

Целый день она читала медицинские книги. Она знает, что её ждёт. Новые слова заняли место в её жизни. Например, слово «геод».

Она думает о сестре, об осторожной жизни сестры. Елена лечилась, и ещё сейчас её муж следит за тем, чтоб она не утомлялась. Меркюро… Катерина представляет себе свою жизнь с Жаном, наподобие жизни сестры. Конечно, Жан человек другого рода, чем её зять. Но в конце концов — он тот же Меркюро, только более высокого сорта. К чему? Теперь всё должно так быстро кончиться. В детстве шесть месяцев кажутся целой жизнью. Как она, бывало, каждый год прощалась с летом! А теперь… два года! Нет, об этом даже не стоит говорить. Два года! Ничего не успеешь ни увидеть, ни сделать. Два года. Этого слишком много или слишком мало. Что за эти два года изменится на свете? Ничего. Покинуть всё, не увидев, что будет дальше.

В «Китайском павильоне» играли вальс. Подозрительные тени качались под соседними деревьями. В прошлом месяце как раз на этом месте кого-то убили. Катерина хорошо помнила подробности, газеты с удовольствием их размазывали. На жертве была шляпа цвета шампань, со светло-голубыми перьями. Проститутка, должно быть. У неё вырвали из рук сумку. Музыка заглушала крики. Катерина думала о том, что сказали бы Меркюро, если б её здесь сегодня убили.

Какой-то тип подошёл к ней совсем близко. У неё немного закружилась голова. Она оценивала его. Сутенёр, что ли. Двадцать три, двадцать четыре года, ослепительные зубы, панама, огромный галстук в полоску. В общем, очень хорош собой. Как раз то, что требуется некоторым. Её испугали не его похабные, отрывистые слова, не ясность его предложения, похожего на приказ; она бросилась вдруг к фонарю, к свету, просто оттого, что он дотронулся до неё, вместо того чтобы обнять.

Он пошёл за ней. Тени двигались взад и вперёд. Очень старая проститутка покачивалась при свете фонаря. Навстречу шла странная пара, Катерина обратила внимание на женщину, она была очень накрашена. Сутенёр нагонял Катерину. Ей не было страшно. Но ей не хотелось сцены. Она боялась шума.

Вдруг свистки разорвали ночь. Побежали какие-то люди, женщины спасались по дорожке, идущей от аллеи Акаций к воротам Дофина. Человек, шедший возле Катерины, как в воду канул. В один момент на мостовой оказалось человек тридцать оцепленных полицейскими. Облава.

Первое, о чём Катерина подумала, были Меркюро. Хорошенький скандал в перспективе. Испуганное и кудахтающее стадо женщин толкалось вокруг неё. Полицейские в штатском и в форме сгоняли в кучу весь этот загнанный скот. Некоторые, уже стреляные, для порядка вяло спорили: «Отпустили бы, чего уж там?» Брань, хлопанье по ляжкам. И тут же мужчины с блуждающими глазами, с позором завтрашнего дня на лице, парочка заикающихся застигнутых врасплох педерастов.

Один из бригадиров подошёл к Катерине: «Живей! Поворачивайся! Кто такая? Новенькая?» Он игриво схватил её за локоть. «Вы делаете мне больно, вы ошибаетесь…» Она чувствовала, что спорить бесполезно. Тем более что вынырнул тип, пристававший к ней под деревьями, — осведомитель, должно быть, — и докладывал: «Она ко мне только что приставала, я её сразу признал, и конечно, без билета».

Гадина! Катерина не удержалась, крикнула:

— Он врёт!

Дело приняло плохой оборот. Полицейские окружили её. Тут чей-то спокойный голос произнёс за ней:

— Это ошибка, господа, мадемуазель была со мной…

Парень в панаме хихикнул. Бригадир цыкнул на него. Катерина узнала говорившего: это был тот самый человек, которого она встретила с накрашенной женщиной. У человека было бритое, болезненное лицо, очень бледное, с тонкими губами; он был довольно изысканно одет и опирался на палку.

Бригадир и все остальные полицейские его, по-видимому, знали. Тем не менее он вытащил из кармана визитную