За гранью. Поместье - Джон Голсуорси

углу купе, вот стоит у такси, и они держатся за руки. У него запылали щеки. От нее пахло цветами и… и ветром в дождливый день! Застыв в растерянности перед толстым стеклом, он пробормотал: «Черт возьми! А ведь я точно…» Проходивший мимо пожилой джентльмен так резко обернулся на его слова, что чуть не свернул себе шею.

Саммерхей по-прежнему стоял, не видя отражения своего хмурого лица с потухшей сигарой во рту. Тряхнув головой, он наконец двинулся дальше. Брайан прибавил шагу, в уме зияла пустота, какая иногда ненадолго возникает после неожиданного откровения о себе, явившегося слишком быстро, чтобы к нему привыкнуть или хотя бы разобраться в нем. Когда он пытался размышлять на эту тему, сосредоточиться никак не удавалось, и это раздражало. Он дошел до Бери-стрит и, проходя мимо дома Джип, почувствовал странную слабость в ногах. В этом году монотонность фасада не нарушали лотки с цветами. На то, что это действительно дом Уинтона, указывал только номер да учащенный стук сердца Саммерхея. Стоило ему свернуть на Джермин-стрит, как сердце мигом успокоилось и нахлынуло уныние. Брайан вошел в клуб, расположенный в конце Сент-Джеймс-стрит, и сразу направился в самое малолюдное помещение – библиотеку, к разделу французской литературы, снял с полки «Трех мушкетеров» и уселся под окном, повернувшись ко входу спиной. Это был его любимый роман, но сейчас его читать Брайан не стал, хоть и ощущал нехватку душевного тепла и дружеской поддержки. От клуба было рукой подать до ее дома; если бы не стены, он мог бы окликнуть ее и уж совершенно точно увидеть. Совсем рехнулся! Он видел эту женщину всего два раза в жизни. Сумасшедший! Брайан открыл книгу.

О нет! Она незыблемый маяк,

Навстречу бурь глядящий горделиво,

Она звезда, и моряку сквозь мрак

Блестит с высот, суля приют счастливый[23].

«– Пять очков! Три дамы, три валета! Помните у Доусона? «Я был верен тебе, Цинара! По-моему». Это лучше всего того, что написал Верлен, за исключением «Плачут уныло скрипки осенние…» Что у вас?

– Только кварт и одна дама. Вам нравится имя Цинара?

– Цинара! Цинара! Да-а… осень, розы лепестки и шорох мертвых листьев.

– Хорошо! Сдаюсь. Замолчи, Осси! Не рычи!

– Бедный старый пес! Оставьте его в покое. Ваша очередь тасовать. О-о, вот это карта!

Они касались друг друга коленями!»

Книга выпала из рук Брайана, он вздрогнул.

К черту! Безнадежно! Повернувшись боком, он утонул в огромном кресле и задремал. Через несколько минут его сморил крепкий сон без сновидений.

Прошло два часа, прежде чем все тот же приятель, болтаясь без дела, нашел его и остановился, глядя с улыбкой до ушей на курчавую голову и лицо, в своей умиротворенности напоминающее ребенка. Приятель безжалостно толкнул кресло.

Саммерхей зашевелился, в голове мелькнуло: «Что это? Где я?»

На фоне ухмыляющейся физиономии приятеля маячил другой лик – прозрачный, полный очарования. Брайан встряхнулся и выпрямился в кресле.

– А-а, это ты, черт!

– Извини, старина!

– Который час?

– Десять.

Саммерхей издал нечленораздельный звук и, положив голову на другую руку, притворился, будто решил еще подремать, но не спал, а любовался ее образом, слушал ее голос, вновь ощущал теплое прикосновение руки в перчатке.

Глава 3

В Опере в пятницу вечером давали «Сельскую честь» и «Паяцев». Джип терпимо относилась к «Чести» и обожала «Паяцев». Только на этих постановках, да еще когда слушал «Фауста» и «Кармен», Уинтон не засыпал.

Женщина, для кого считается неприличным глазеть, видит намного больше мужчины, кому глазеть тоже не полагается, хотя он все равно глазеет. К тому же органы зрения женщины устроены так, что видят все сразу, а не каждую вещь по отдельности. Джип заметила Саммерхея задолго до того, как он заметил ее. Она увидела, как юноша входит в зал, прижимая цилиндр к белому жилету, и озирается вокруг, словно кого-то ищет. Когда он занял свое место, ей была видна лишь часть его профиля. Вполглаза наблюдая за толстой Сантуццей и еще более толстым Туридду, Джип гадала, обернется ли Брайан, если на него пристально смотреть. В этот момент юноша ее увидел, и лицо его сразу же озарилось улыбкой. Джип тоже улыбнулась. А что такого? В последнее время у нее было не так уж много друзей. Но странное дело – после этого обмена взглядами ей захотелось продолжения. Интересно, понравилось ли ему ее платье? А прическа? Может, не стоило мыть волосы утром? В антракте она не пыталась на него смотреть, пока знакомый голос не прозвучал совсем рядом:

– Как поживаете, майор Уинтон?

Джип рассказала отцу о встрече в поезде. Ему страшно хотелось курить, но он не решался оставить дочь одну. После обмена короткими репликами Уинтон поднялся и сказал:

– Посидите здесь вместо меня несколько минут, Саммерхей, а я пойду покурю.

Уинтон, уходя, подумал в тысячный раз: «Бедное дитя, никогда ни с кем не встречается. Двадцать пять лет, писаная красавица, и совершенно не при делах! Что мне с ней, черт возьми, делать?»

Саммерхей присел. Джип посетило странное чувство: будто зрительный зал и публика вдруг исчезли, и они снова оказались одни в купе поезда. Всего десять минут на то, чтобы поулыбаться, поболтать, насладиться выражением в глазах собеседника, звуком его голоса, его смехом, посмеяться в ответ, проявить теплоту и ласку. А что такого? Ведь они друзья. И Джип, сияя улыбкой, сказала:

– Да, кстати! В Национальной галерее есть одна картина. Я хочу, чтобы вы ее увидели.

– Да? Какая? Возьмете меня с собой?

– Если хотите.

– Завтра суббота. Давайте там и встретимся. В котором часу? В три?

Джип кивнула и почувствовала, что краснеет. В этот момент – с пунцовыми щеками и улыбкой в глазах – она испытала редкое, блаженное осознание собственной красоты. Как быстро он ушел! Отец уже протискивался между креслами к своему месту. Боясь, что он все прочитает на ее лице, Джип взяла его за руку и пробормотала:

– Отец, посмотри вон на ту прическу через один ряд от нас. Ты когда-нибудь видел такую прелесть?

Пока Уинтон рассматривал прическу, оркестр заиграл увертюру «Паяцев». Следя за надрывающим сердце сюжетом, Джип ощущала нечто большее, чем привычный восторг, как если бы впервые уловила смысл оперы помимо эстетического наслаждения. Бедняжка Недда! Бедный Канио! Несчастный Сильвио! У нее вздымалась грудь, глаза наполнились слезами. Она угадывала за двуличными персонажами трагикомедии истинную, страстную любовь – слишком мимолетную, слишком сильную, неистовую, сладкую и пугающую.

О, сколько