42-й до востребования - Михаил Александрович Тарковский

2

А Маша, Маня, как её звали дома, получилась тоже немного стальная, грифельная. Сама светло-русая. Глаза серые. Подбородок – твёрдый, упрямый, налитой. И скулы как яблоки – белый налив. Маня всё видела и не то копила обиду на мать, не то и на ней нарастала кровелька. А с папой ладили без слов, просто соприкасаясь плечами, когда он, читая газету, несильно, но плотно, прижимал её тяжкой судейской рукой. Тогда кровли объединялись: «Бог с ними со всеми…»

Насколько Иван Иваныч верующим был, сложно сказать, хотя в храм ходил. А что род священнический и отец семинарию закончил, но по семейной стезе не пошёл – видимо, отразилось незримо. А вообще человек был хоть и скрытный, но чувствующий, пережитое не выплёскивал, и чем сильней оно запекалось, тем больше он черствел.

Никогда никого не хвалил, но к Маше относился внимательно, заботливо, и Вере казалось, даже карающе, всем видом показывая, что он-то всё делает, чтобы дочери жилось счастливо. И получалось, всякое проявление его любви к дочери, которое в другом бы случае радовало, теперь Веру уязвляло и было укором.

Так и жили две семьи в старинном городе, где не залечены на монастырских вратах следы от французских ядер, и где один людей лечил, а другой судил. Жили как могли, и тужили друг по другу Машина мама и Николай Матвеич, и всё явственней звенело меж ними, брезжило – пока на расстоянии. Что, как известно, и пронзительней…

Умерла Машина бабушка – мамина мама Мария Владимировна Дубасова, и начался раздел наследства. Надежде достался дом в Москве, на Пименовской, Люсе – фамильный дом в Переверзеве, дубасовском именье под Калугой, а Вере – лес. Года через два Верочка продала лес и поехала в Варшаву к немке-портнихе. Конечно, не весь лес на туалеты пошёл, но немка была довольна, говорила: «Карош фигур!» Шёл 1913 год.

Иван Иваныч отпускал маму, но доволен не был. Началась война, и Николая Матвеича перед отправкой на фронт перевели временно в Калугу. Именно в той гостинице, где он стоял, оказалась Вера Николавна, по дороге в Переверзево сломался экипаж. Николай Матвеевич победил в борьбе за Веру и уехал на фронт.

Иван Иваныч захотел застрелить маму, побежал за ней с пистолетом, та выпрыгнула в окошко, потом взошла в дом с парадного и закрылась в своей комнате. Иван Иваныч «до утра» кромсал на ленточки варшавские наряды.

Вера сшила френч Николаю Матвеевичу и отправила на фронт, в корзине. Из Малоярославца уехала в Москву, и несколько раз оттуда ездила к Николаю Матвеичу. Жила плохо, тревожно, разводилась с мужем, едва не тайком приезжала к дочке. Написала Николаю Матвеевичу, что не может так, что двух пачек морфия не хватает на ночь: «Не так легко забрать себя в руки… Бедная Маруся не выходит у меня из головы: последняя поездка ещё больше подтвердила моё всегдашнее убежденье, что жить без неё я не могу. Её просьбы не уезжать, её слёзы… Правда, говорят, что не выстроишь счастья на чужом несчастье… Могу сказать одно – нет больше счастья, чем чувство спокойной совести и исполненного долга… Я знаю, что Бог меня накажет…»

И ещё, что собирается уехать с Машей в Крым, «если Иван Иванович согласится её отпустить»…

Вера жила в Москве, в Спасских казармах, у сестры. Её муж генерал Алексей Ульянович Иванов командовал Вторым Гвардии Ростовским полком Его Величества великого князя. Шефом полка был великий князь Михаил Александрович Романов. Стоял полк в Спасских казармах, в центре Москвы.

Николай Матвеевич военным врачом служил в 10-й армии и получил Станислава III степени. В 1917 году его демобилизовали, и они с Верой уехали сначала в Лух к его отцу, потом в Иваново-Вознесенскую губернию, в Шую, где Николай Матвеич когда-то работал у Бальмонтов репетитором. Потом перебрались в Кинешму. В 1921 году они поженились и Машу забрали.

На Волге

С 1921 года жила Маша уже с мамой и отчимом на Волге.

Николай Матвеич много работал, уставал, но всегда находил время для охоты. Держал легавую породу собак, пойнтеров. Чарли – гончая, белая с рыжими пятнам, Ойла – шотландский сеттер, тёмно-рыжая. Охотился Николай Матвеич на болотную и боровую дичь. Ходил в кожаных бродовых сапогах до пахов, мазал их смесью дёгтя с рыбьим жиром. Сам пах этой смесью.

На той стороне Мера, Нёмда, Унжа… Такими туманами навеет, такими далями… болотами, заунывными криками кроншнепов… осенней далью… Прямо по Далю: «От Решмы до Кинешмы глазами докинешь ли?»

Приносил добытых вальдшнепов с тяги весной, осенью – дупелей и бекасов с болот. Рассказывал, как собака делает стойку. Поднимал согнутую руку и замирал – нюхтил, морща нос. Маша смеялась, рассказывала подругам. У косачей – клювы в бруснике, как в краске. Брусничное варенье ели с мясом и дичью. Красное мясо тетеревиное… Сам косач иссиня-чёрный, а тетёрка – пёстренькая, чтоб незаметной быть, чтоб тетеревят вывести… Пёстренькая, так хочется её прижать, поцеловать в холодный клювик… Когда у меня будут дети, я никогда не сделаю, как мама…

Лес Николай Матвеич знал и чувствовал – в непогоду костёр с одной спички разводил. Маше показывал: если спички сырые – надо о волосы потереть серной головкой. Смешно, но виду не подавала: то ли электричество какое-то натирал, то ли чесал в голове спичкой: разводить – не разводить. Показывал, как бересту расслаивать до розоватого тонкого слоя. Как лучины нащепить из полена. Для этого и нож был – большой и толстый, звался «косарь». За ножами следил. Ворчал на Машу, когда она по-бабьи точила на бруске кухонный ножик – то одной тёрла, то другой стороной: «Кто так точит?! Так курица клюв вытирает!» Показывал: смочив брусок водицей, тщательно выводил одну сторону, потом другую. Ножи брали всё: и говяжьи жилы, и войлок, и кожу.

Честен был предельно. Бабы несут ему яйца, сметану – он не принимает, сердится. Они знают и оставляют в сенках потихоньку. Качает головой: «От ведь хитрые!»

Был диагност – по лицу болезнь определял. Курильщику говорил: «У тебя лёгкие зелёные», а так – был на все руки, а в конце концов ещё и патологоанатомом стал. Маша ходила на вскрытия – для образования.

Так и жили – Николай Матвеич, мама, Аннушка. Собаки. И корова, за которой ходила Аннушка. Какая-то неизменность, неизлечимость – уже и семнадцатый год прошёл, и восемнадцатый, а та же Аннушка, такая же корова…

Революция Маши особо и не