42-й до востребования - Михаил Александрович Тарковский

и мужики с баграми ловят их, собирают у берега – на дрова. И вода – открытая, гладкая и хочется по ней куда-то плыть, плыть вдоль этих льдов… Плыть вдаль! Как здорово придумала – «плыть вдоль льдов вдаль»! «Ль»! И уже зазеленели леса, и первые пароходы пошли… И вот – (как неизбежен этот день!) – она, Маша-Наташа, стоит в вагоне у окна – а подруги на перроне, и паровоз гудит, и поезд трогается, и они машут… И чертят пальчиком по воздуху: «Пиши! Пиши!» И оно так трогательно, так прекрасно это «пиши». И так огромно! «Пиши», – это же про всё – и про письма, и про стихи, рассказы. Пиши, Маша!

Смоль с молоком

На перроне стояли бабушка Вера с Николаем Матвеевичем, Нина и две Гали… Галя Молокова вытирала глаза.

К Москве Маша спокойно относится, без противопоставления и без ослепления, в котором меркнет место, где до этого жил: вот я тут из «городишки какого-то» и тут (ах!) в столицу. Нет – городишко ничуть не хуже, да и Москва не чужая, и мама здесь жила, и тётка. Всё моё.

Маруся едет к тёте Люсе, у которой мама останавливалась. Её муж Алексей Ульянович теперь советский генерал – говорят, ради семьи, ради уклада… Получил часть особняка на Ленинградском, принадлежавшего бывшему хозяину Бегов. В доме компания, двоюродные сёстры с братом-кавалеристом, гитара-семиструнка, комариный звук настраиваемой струны.

Позже Иванов умер от тифа, и тётю Люсю с детьми выселили. Тиф подхватил в войсках, когда ездил с проверкой – был военный инспектор Московского и Ленинградского округов.

В Москве поначалу работал институт литературы, устроенный Брюсовым, но в 1924 году Брюсов умер, и институт существовать перестал. Вскоре открылись Высшие литературные курсы при московском профсоюзе образования. Назывались ВГЛК Профобра. Их в 1929 году закрыли из-за самоубийства одной из слушательниц.

Маруся поступила на подготовительные курсы. Для лекций снимали помещения по разным школам во вторые смены, лекции читала серьёзнейшая профессура, и курсы были платными. Слушатели разношёрстные: кого только не было, включая «нэпманов». Конечно, компании и дым коромыслом…

Познакомилась Маруся с молодым одним поэтом. Учился он на первом курсе вместе с Марией Петровых и Даниилом Андреевым. Поступил в восемнадцать лет. Звали Арсением, Асей – в тон всем этим Геням, Лёнам – словно каждое время свои давало искажения, кривизну – каким боком бутыль повернётся… (Старшую сестру Веры, Надежду, звали, к примеру, Нодочка. Приходила в университет и говорила подругам: «Я сегодня, наверное, очень хорошенькая – на улице все на меня смотрели!» – «Нодочка, да ты шляпку задом наперёд надела!»)

Ася родом с Украины, из Елисаветграда. Худощавый, очень красивый, брови резкие разлётные – две косые грани, стрелы. Скулы рельефные. Щёки прекрасно впалые, как резцом выбраны. Крепкий подбородок, не хуже Машиного. Волосы тёмные в дёготь. Порода – чёрная смоль южнославянская. Чернота от бабки по матери шла. И не разбавлялась. Хотя по отцу мужчины – с крепкими круглыми головами, светловолосые, сероглазые. Военные. Дворянство дала Екатерина. Изначально предок происходил из Польши.

Ася – в бабку чёрный, и кожа желтоватая – «страдал печёнкою». Но не желчный – живой, весёлый. Порывистый. Худой. И одновременно крепкий. Жилистый. Мускулистый. Плечи, руки – почти до узловатости… Ловкий, по деревьям лазал. Говорил, выделяя «я» – «костяной», «прямой», «язык», «рябина» и ещё «жьжёт». Остроумный и обаятельный до… В общем, барышень буквально оплавляло в его присутствии. Стихи писал лет с пяти, поэзию знал блестяще, собирал библиотеку. Рисовал отлично. Чинильщик был. Рукастый – дерево, железо, хоть что. Носки штопал прекрасно. Жил бедно. Был с правилами – за принцип штыком стоял. Обожал степь… Камень, траву… Южное небо. Курганы. В ранней юности пошёл к Азовскому морю, поднимать какой-то корабль старый. Кажется, была японская концессия. Прибился к сапожнику, жил с рыболовецкой артелью, ел «жменю» зелёного лука и хлеб.

И всё-таки маменькин сыночек – прозвали на курсах «Здесь болит, тут тянет». После гибели брата Валерия вся любовь родителей, особенно матери, переключилась на Асика. Да и при жизни Вали мать пыталась их оградить от всего – не давала спичек, отнимала ножики. В воду не пускала – Асик не умел плавать.

Но до сердцевины прожгла южная смола калужский белый налив… До косточек. Поженились в 1928 году. Двадцать один год Асе.

Машу на курсах звали «Толстой в юбке». Училась цепко. Писала стихи и рассказы. Всем нравились. Ей – нет. Всё почти и сожгла.

После генеральского жилья жили в Гороховском, в кооперативном доме, где у тёти Люси были две комнаты. Там же бабушка Вера купила ещё одну, для Маруси. Курсов ни Асик, ни Маша не закончили. Асик пошёл работать. Писал матери в Елисаветград: «В Москве всё обстоит благополучно, кроме кризисов: хлеб начнут выдавать по карточкам с 1-го марта, кажется. Допрыгались. Нельзя достать бумаги лучше. 7-го №-ра, а я распущен касательно бумаги. Плохая ещё есть, но, кажется, и её не будет. Чего только нет в нашем кооперативе! Так пиши же почаще, пусть я не буду волноваться. Пиши два раза в неделю. Хорошо? Маруся крепко целует, здорова и всё хорошо. Всех целую. Ася. Тебя крепко-крепко – в нос. Пришли ту гимназическую карточку, что обещала».

Верушок из Кинешмы: «Маруся, пришли образец асиковой рубашки, а то у него ничего, бедный мой зять».

Жили голодно, выручали с Волги посылки. Привозила Вера Николаевна, а раз и сама Маруся ездила. «Из Кинешмы Маруся привезла масла, телятины, сметаны и всего-всего», – писал Асик матери.

А в Кинешме спокойно и мощно текла Волга. Косачи бубнили весной на болотах. Аннушка корову доила. Тогда у окошка в вагоне Маруся думала, шагнёт ввысь и оттуда глянет на родное, прожитое – на милый, ужавшийся мир. А нет. С каждым днём Волга всё крепла, заливала весенним разливом. Звала. Повезла исхудалого Асю, изведённого городом, работой, недоеданием. Ася писал матери даже из поезда:

«Моя милая мамуся! Когда приедем в Кинешму, я сейчас же отошлю телеграмму, – сейчас мы едем где-то – вёрст за 50 до Кинешмы. В Кинешму мы выехали вместе, вместе и приедем.

Я читал в союзе 21-го, как полагалось по регламенту, 25 минут, говорят, читал хуже, чем всегда, – признаюсь – с большим успехом. Читали нас четверо, обо мне говорили больше, чем о других, почти только обо мне. Ну вот.

Читал я 15–16 стихотворений, как тебе переслать – не знаю, придется переписывать, а мне лень. Детусь мой, как твои дела? Деньги мы получили как раз вовремя, 22-го,