42-й до востребования - Михаил Александрович Тарковский

коснулась, то ли настолько в себе да в семье была, то ли действительно только в учебнике истории всё, как по линейке. Или трёхлинейке… Ну да, в февральскую революция Вера Николавна выходила с малиновым бантом. И все события. Рядом не стреляли.

После революции в самой Калуге советская власть была вооружённым путём установлена. А в Малоярославце по решению уездного Совета рабочих, солдатских и крестьянских депутатов перешла в руки военно-революционного комитета. Позже съезд Советов упразднил ревком и избрал исполком Совета.

Всё постепенно – по югу бои идут, а по северу – где пошумней, где потише. А Волга течёт. И пароходы идут. И вода с колёс льётся, как с молотилки зерно, и с буксира трос к барже тянется – провисая, то чертя по воде, то вовсе утопая в ней.

И ели «фигаро» – блин резался пополам, в каждую половину клался творог, завёртывались и вертикально ставились в сотейник. Заливалось сметаной. Маша съедала блин, а начинку – самое вкусное, оставляла «на заедку». Николай Матвеич сидел рядом и, увидя остаток, сгрёб творожок и сказал: «Эх, Маруська, самого вкусного ты и не ешь!»

Конечно, и виду не подала – не огорчать же Николая Матвеевича. Помнила, наверно, как мама пирожки постряпала, а папа сказал: «Ничего особенного…», и историю, как наследник без обеда оставил дедушку-кадета. Пришёл на обед и, сев за стол, попробовал, чем кадетов кормят, да и съел всю порцию.

Пыжевой счал

Судов на Волге много, рейды возле волжских городов буквально заполнены буксирами, баржами, баржонками, лодками.

Пароходы пассажирские длинные, как школьная линейка. На поворотах сильно кренятся, а на волне раскачиваются поперечной качкой. Вода лентами мотается на колесо, срывается банно, обильно. Руль торчит на поверхности, будто плавает. На корме шлюпка, висящая косо и картинно – впору приписка: «Темпера, масло. Порт Марселя, такой-то год». Трубы высоченные. Названия «Император Николай I», «Олег», «Странник», «Телеграф».

Ещё хороши буксиры – с серёдкой, раздутой, как жабры у ерша. Корпус длинно тянется к корме, буксирные арки – как поперечная насечка, брюшко рака. Труба обязательно с наклоном. И похожа на гильзу от Николай-Матвеечива ружья, только чёрная… И баржи с утюгообразными носами – есть деревянные, а есть металлические – для мазута. И ещё старинные, деревянные, называются «расшивы». Хорошее название.

Лето, берег, подруги… Компании. Тётя Надя, старшая сестра Веры, замужем за врачом Гурьяновым. Их сын Саша – красавец и краснобай, чубастый, рослый, тип лица широкий, скуластый… Смутно похож на шукшинского актёра Ванина, только ещё породистей и без узкоглазости. Комсомолец, с церквами борется. Ухаживает по-кузенски за Машей. «Куазинаж – опасное соседство», – как говаривал Верушок.

Вечера, костёр. Рыбалка на удочку. Любимая рыба жерех.

Маша приглядная, стройная, загорелая до черноты. На фоне выгоревших русых волос – чернота медная. Купальник сплошной, длинный, чёрный в жёлтую полосу. Отлично плавает. Выбрасывая руку длинно, и лицо на бок кладёт, будто осматривается.

Две косы большие, с кулак, тяжёлые. Русые… Пробор. Укладывает плотно, шпильками скрепляет, их в зубах держит. Косы, намотанные вокруг головы – как шапка, огромный колос, булка плетёная… И очень боится намочить. Кажется, волосы натянут все речные запахи, гарь пароходную, угольную, мазутную. Страшная история – девушка нырнула и волосами зацепилась за трос.

Да и плыть тяжело с намокшими косами…

Маша чуть подмочит волосы с затылка, они потемнеют. Сразу беспомощность, озабоченность в лице. Не в тросе дело, и не в мазуте… Нельзя мочить… Так и держит голову с косами, как кувшин, что пролить нельзя. Несёт сушь по Волге – чтоб не отволгла…

Спор на переплытие Волги. Переплыву! Куда там! Поспорим? Поспорим. На что уж спорили – уж не на поцелуй ли Сашке Гурьянову? Или ещё Вадим этот… Нет. Больно внимательный. Поспорили и поплыла. Сажёнками. И Сашка на лодке рядом с кем-то из компании.

Обязательно какой-нибудь пароходишко дымит наперерез. А в лодке две Гали сидят – Молокова и Целевич… Сашка им что-то говорит, и они хохочут… А она плывёт. Устаёт, конечно, но лёгкие сильные… И руки лёгкие… И чувство – летящее, будто русалка крылатая, и тело для полёта в воде этой, плотной, тягучей… Доплыла, вышла на берег. Чуть пошатываясь. Сердечко совсем рядом на разные лады постукивает. А снесло сильно, и место неудачное, коряги какие-то гнилушки, трава растёт из воды мелкая, болотная. Но душа ликует! Переплыла.

Из лодки:

– Ну как? Как?

Улыбается независимо:

– Хорошо.

Маша уже привыкла бороздить Волгу размашистыми своими сажёнками. Руки работали слаженно и споро и своей мерностью, кольцевой осыпью бисерных брызг напоминали колёса проходящих пароходов.

Поплыла раз одна, уже для себя – вдаль, вперёд… Когда далеко плывёшь – будто другая жизнь начинается, другие законы, другое зрение.

Жарко было, и на берегу мужик возился с телегой – лежало колесо, и он снимал обод: подломались спицы-балясины… А сам похож на юродивого с картины Сурикова «Боярыня Морозова», который справа сидит, крестит – лысый, курносый. Только у этого борода больше и черней. Мужичок, поставив колесо на обод и сидя на коленях, рассматривал внимательно подломанные спицы, и покатывал, покручивал, как штурвал… И жара, густая, тяжёлая. Дёгтем пахнет из ведёрка на траве… И ядро в голове наливается. И вьющиеся мухи… Смыть, окунуться в прохладную Волгу…

Маша спустилась к воде, скинула сарафан и поплыла, разлётно замахивая руки, выбрасывая так, что бросок дорасправлял кисть, и кончик ладони – как с грузиком. И холодок подмокающих волос. И неровная граница воды. Глаза огромные, серые, чуть в зелень. Пласт совсем у глаз, стекло жидкое зелёное. Того гляди перельёт, сердце стопит…

Вниз пыхтит колёсный буксир «Самара» с баржами, красная ватерлиния, чёрный корпус, белый фальшборт, коричневая деревянная рубка. Чёрная труба. Дым заваливает вперёд по ходу состава, и он будто обгоняет судно, нависает, медленно и рвано клубясь. Белое месиво пены в колесе… Сзади друг за другом в кильватер две баржи, деревянные. Снизу всё это – и ватерлиния, и корпус – не видно подробно, всё будто сплющенное, ужатое, да ещё и дыхание, работа…

Маша плыла. Вот пароход ближе – нечто плоское в уровень с водой, с зелёным ковром-стеклом, разрезанной бутылкой, качающейся у глаз… Все силы на дыхание – и зрение пригасает, и слух притихает, только гребок правой, гребок левой… и волосы! Волосы не мочить! Утопят!

Вот он, буксир, уже почти напротив: и нелепость! Приходится пропустить, чуть сбавить размах сажёнок… почти остановиться. Нет ничего глупее и нелепее, чем пропускать пароход! Это не телегу пропустить на дороге – это вода! Текучая, живая… С