42-й до востребования - Михаил Александрович Тарковский

Волжские яры уже вытаяли, на верхах полей проплешины. Но снега ещё много. Хотя уже тает, тает… И всё плавится, расползается… И живот – вот-вот воды отойдут. И матушка Волга на сносях. Собраться, не думать обо всём сразу. Как Господь Бог управит… Ася волнуется больше Маруси. Сплошные «а вдруг»… А вдруг Волгу толканёт, когда переезжаем, ведь именно всегда так, «я ведь самый невезучий»?! А вдруг раньше времени ребёнок пойдёт, сорвётся с точки недвижности?

Маруся-то в себя, в глубь смотрит, в утробу судьбы… Что трусца рыжей кобылы по сравнению с тектоникой чрева? Хоть женского, хоть речного… Хотя две тектоники – чересчур на одну голову… И хоть Асик рядом, я-то один на один с животом этим… Одна на один… При животе. Точнее, он при мне. Как на астраханской бахче арбуз. Будь как будет.

Ждали, пока лошадь накормят на постоялом дворе. Нет хуже, чем ждать да догонять. Бродили туда-сюда по сумеркам. Одна радость, облачка полдневные, напаренные солнышком, разошлись – и небо ясное, на холод. Хрускоток под ногами, внутри снега мокро, а сверху корочка. Понятно, что не остановит, если Волгу толкнёт, но всё равно вроде как крепит. «Ну, как ты?» – «Ну, ничего!» Ещё и толкнула Асю локтем весело. Двинулись. Раздался со стороны Волги раскатистый хлопок, Ася вопросительно глянул на Марусю. «Лёд на Волге». – «Что, пошла?» – «Да нет, стреляет».

Что приехали в Юрьевец ночью, даже лучше: не видно ни заберег в Волге, ни то, как подняло матушку. Дорога проколела каменно, розвальни заносит задком. Ещё днём в Волгу ручьи бежали и, где глина, в заберегу коричневый поток вливался. А сейчас ночь, звёздочки, но уже не зимние, а со смазочкой, с оттайкой. Юрьевец в огнях, а после огней отшатнулся город, ушёл, едва начавшись. И вот тёмный провал реки. Ну, с Богом! Волга кромешно приняла, пыхнула простором, тьмой, аж замутило, когда вниз покатились, обрушились, съехали на лёд.

С вечера никто шибко не ездил. Резачок полозьев нежно, с хрустом понёсся… В забереге корочку прорезало, захлюпало, и брызгочка волжская лицо окропила… Ася морщится… Маруся было улыбнулась и вдруг глаза прикрыла… Слёзы…

Уже серёдка Волги… И еле-еле на просторе забрезжило… Небушко с розовым пятнышком, полосочкой. Серёдка Волги, как твердь, как плита сизая, стоит по-зимнему незыблемо. И звёздочки догорают.

Уже ясно, что прорвались. И снова заберега, но уже прорезанная. И вот взвоз, взмыв, Маруся держится за бортовину саней и вся стянулась животом, слилась с санями. Асик приобнял, так на угор и взлетели.

Завражье на Нёмде стоит, ещё семь вёрст. А вот уже и дымки… И светло почти, ясно, празднично. Церковь звонит.

Вера Николавна выскакивает полуодетая, обнимает, большие глаза мокрые. Николай Матвеич. Собаки прыгают, улыбаются, языки длинные болтаются. «Ну, что… Волга?!» – «Что, не видели? Колом стоит!»

Но всё равно – весна есть весна… И всё сильнее ручьи, и Нёмду подняло, и забереги в ней чернели, коричневели. И скворцы уже вовсю щебетали. И ночами гукал лёд на Волге вдали, с северо-востока. И ждали Марусиных родов во второй половине апреля, словно желая, чтобы вперёд Волга ушла, дорогу пробила.

Марусе живот… шёл. Стройная, и живот стройно прилит, только пупок вывернут некрасиво. Но уже совсем тяжко, на спине не поспать, о животе и речи нет, только на боку – и не перевернуться: ночью целое дело – на другой бок. Ася пытается оградить от любого движения. Ему дико, когда она что-то делает, и кажется, надо её уложить «дозревать», а она объясняет, что и ходить нужно, и лежать невыносимо. Хотя потом и тянет, и спина болит… И этот тёплый очажок внизу, в самой середине тебя, от которого будто волна бесконечная идёт. И желание освободиться, вздохнуть – сильнее страха, неизвестности, боли.

Как говорила потом Вера Николавна вслед за Аннушкой: «растрясли дорогой по ледышкам», и, видно, так Маруся напереживалась, что к четвёртому числу толкануло Нёмду и у Маруси опустился живот. Дальше у неё какая-то паника и путаница в памяти случилась. Что-то она уже почувствовала ещё до схваток. Рассказывала, будто Вера с Асиком побежали за акушеркой, причём Вера настолько перебудоражилась, что забыла, где акушерка живёт. Это, видимо, так и было, но существовал и другой рассказ: когда пошёл ребёночек, Николай Матвеич, увидев, что идёт ножками, каким-то чудом и мастерством развернул его едва ли не на выходе, что, конечно же, невозможно.

На самом деле было всё по-другому. И не зря Николай Матвеич печные работы избегал. Другую глину он замесил в тот день. Может, и побежали Верушок с Асиком за акушеркой, но положил уездный доктор на стол простыню, на простыню Марусю с выпукло торчащим животом и своими крепкими ладонями замял живот, белое тесто новой жизни… И головушку нашёл и, оказалось, не совсем ладно лежит ребёнок, ножками на выход, и хотя и ножками выходят, но мягко и осторожно развернул он ребёнка, направил на весенний путь новую тёплую льдинку. И потом, когда зверской силой схватило Манину утробу, подержало и медленно отпустило, и снова схватило – остался только голос Николая Матвеича: «Тужься, Маруська! Тужься, милая! Вот молодец! А теперь дыши! Дыши!» И снова: «Тужься!». Так слилась Маруська вся в одной нечеловеческой потуге с криком Матвеича. Внизу живота с силой тектонического разлома сжимало и распирало, продвигалось и, казалось, уж разорвёт пополам… Когда вдруг разрешилась мука младенческим пресветлым криком, и бабушки-Верин звонкий голос, который до этого только пришёптывал: «Пресвятая Богородица, спаси нас! Пресвятая Богородица, спаси нас!», крикнул: «Ну, слава Тебе, Господи!», и ещё что-то происходило, и Асик ворвался, и акушерка что-то делала, и только Николай Матвеич вымыл и вытер руки, выпил рябиновой и сказал своё знаменитое: «Ну, Маруська, в следующий раз рожай, где хочешь! Слишком уж нервно принимать у своих!»

Больше всех нервничал Асик, изведённый своим бессильем, неспособностью помочь в нутряном, в новом сокодвижении, что устанавливалось меж дитём и матерью, и видя, что совершилось что-то великое, не успевал осознать, объяснить себе, потому что слова, и даже поэтические, бессильны и несоразмерны случившемуся. И больше всего разрывало сердце даже не измученное Марусино нутро, кроваво пропаханное ледоходом рождения, а сосудик, лопнувший на её глазном яблоке. Ярко-красная чешуйка, кровавое на белом, плотвичка на снегу… И что рвалось внизу, а не выдержало в глазах, и что он имеет прямое к этому отношение, но его причастность с её страданием несопоставима.

Марусе было