42-й до востребования - Михаил Александрович Тарковский

2

Летом жили на хуторе Горчаковых в Тучкове, куда Асик приезжал лишь время от времени, потому что работал. Дети выбегали, кричали, бросались на шею. Обритые из-за повсеместной вшивоты…

Асе опять уезжать на работу, а Маруся со своими упрёками и вечным «или – или». И вспомнишь Кинешму – аж сердце разрывается! Неужели это с нами было, неужели так счастливо?! Боже, куда всё девалось? Недели, полные жизни, душевных красок, а сейчас словно тюбики от них. А сколько было надежды, нежности, и один переезд через Волгу чего стоит… Но не вернуться – ушёл лёд. Но всё равно – неужели же зря всё? И как окорок ополовинили? И как плавать учился? И Манина приписка в письме Аси матери:

Я за Асей ухаживаю, а когда он далеко плывёт, я за ним слежу.

Не уследила. Было литературное одно семейство, и там некая Тоня, довольно красивая, правда, особа с несколько длинной верхней губой. Яркая, с толком одевалась. Наряды всё шила себе, шляпки. Высокая, подкрашенная, на каблуках – не чета Марусе. Маруся не красилась не только потому, что «и так хороша была», а будто запрет стоял на «дамство», словно внешние его признаки тащили за собой недопустимое, спекулянтское. Мол, мне, слабенькой, можно и картишку передёрнуть, даму…

«Всё-таки Маруся – она не дама… Не да-ма. А это важно в женщине – быть дамой… Как сказал Сёма: „Когда женщина – сестра и товарищ, это погибель…“ А она и не борется за меня – наоборот, подталкивает, будто помогает… иди, уходи, назад только не возьму».

У Тони был муж, который тем временем ухлёстывал за женой Аркадия, Асикова приятеля и поэта. А Тоня обхаживала Асика. Он водил в ресторан с компанией, где они переписывались записками, сидя пока ещё порознь: «Что хотите на сладкое?» – «Трубочку с кремом». – «Вы сами, как трубочка с кремом…» – «Ах…» Потом Асик болел, и Тоня ему писала письма и названивала на Щипок. Соседи бегали, звали, Маруся видела, понимала и только крепче поджимала рот. А Тоня всё на «вы» и зазывала, и писала: «Вы совсем меня забыли», и Асик к ней ездил. И в конце концов перетянула Асика, хотя он уже и так на живом подвесе ходил, как плот подтопленный.

А Маруся – оскорблённая, не прощающая и не понимающая, что сама и толкала нажимом, не давая ни зазору, ни воздуха… Не бросалась с простёртыми руками, не умоляла, только сильнее укрепляясь в своём непрощении и в том, что так нельзя, что «уходи»… И тут упредить умудрилась: сама чемодан собрала. Он не ушёл, а потом выждал и сам сказал: «Ухожу», а она не выдержала: «Что ж, ты меня одну оставляешь?» А он ввернул безобразно: «Ну, положим, не одну, а с детьми». И уехал на Курский – Тоня ждала в Тарусе. Маруся оцепенела, а потом, оставив с детьми соседскую домработницу, бросилась на улицу. Бежала за трамваем, потом вернулась на остановку, ждала, дождалась, доехала, избегала весь вокзал. Вернулась на Щипок. Это было год спустя, после смерти Николая Матвеевича, в 1937 году.

А в 73-м писала:

12 марта 1973 года. Утром приехала на Щипок: «на круги своя». Страшное дело. Привезли сюда Маринку 3 месяцев, соответственно Андрей – до трёх лет. За неполные 40 лет: сперва ушёл Арсений. Умерла бабушка, разъехались дети, ушли мы с Мишкой. И вот тот же Щипок, и я в 65 лет одна вернулась в заброшенные пыльные комнаты с какими-то старыми вещами, ненужными, как я сама. И у каждой вещи своя была история, своя жизнь. Сижу как среди обросших мхом могильных плит. Звонил Мишка: когда приеду домой?

Война

Асик ушёл, но не забывал, приезжал, дарил подарки. Дети не голодали. Маруся старалась, даже морковный сок делала, на тёрке тёрла, потом отжимала рукой, и отжимки с отпечатками пальцев слепком лежали в миске. Асик брал на колени Маринку, та плакала.

Мытарства какие-то шли: то детей в Юрьевец к бабушке Вере, а Маруся работает, то опять в Москву. Пыталась нанять няньку, она вшивая была. Детей обрили, как в то лето на хуторе.

Летом 41-го уехали на поезде в Кинешму. Остановились у Петровых, тёти Шуры и дяди Коли. Ждали оказии уехать в Юрьевец. Маруся не хотела сидеть у Петровых «на голове», да и лучше было в деревне – дядя Коля договорился и поселил к знакомым в село Семёновское. Отвёз на лошади. Там гречишное поле, гудком гудящее пчёлами. В огороде чеснок, и Маруся устраивала соревнование, кто быстрей съест. Дядя Коля патоку привозил – тоже ели. И наконец погрузились на баржу с пустыми пивными бочками, баржа шла в Юрьевец – там пивзавод. Приехали в Юрьевец в одну комнатку, забронированную за бабушкой (как за пенсионеркой). Там жили до августа 1943 года.

Отец ушёл на фронт. Поначалу его не брали. Он должен был призваться ещё в 1928-м из Кинешмы, но оказался негодным по здоровью. Перед войной ходил на военную подготовку, готовили пулемётчика. Пошёл в ополчение летом 1941 года. Проходил подготовку. В парке культуры ещё и стихи читал – было выступление поэтов. Проводил Марусю с детьми в Юрьевец. У него на руках мать, и он просил отсрочку – отвезти в Чистополь. Билет оказался именно на 16 октября – день смятения в Москве, когда единственный раз не работало метро, жгли архивы в учреждениях и толпами уезжали.

В Чистополь эвакуировали писателей, и там уже была семья новой жены, Тони. Отвезя мать, Арсений добивался направления в действующую армию. С ополчением уже не получалось: не мог выехать из Чистополя, без пропуска не продавали билет. Писал в президиум Союза писателей, в Военную комиссию, чтоб вызвали из Москвы и направили во фронтовую печать. Началась тягучка – скорей всего, не до Аси было, готовились Москву защищать.

В Чистополе подселили в квартирёшку с неполными перегородками. Жили там Тоня с дочерью Лялькой и мать Арсения. Сам Арсений был занят на трудовых работах – на разгрузке дров с баржи для Союза писателей. Дрова возили на тачках, видимо, швырок. («Каторжную тачку, матерясь, вожу».) 23 декабря дали наконец пропуск и назначение, пошёл в Казань с обозом пешком. Морозцы под сороковник. По вызову из Политуправления Красной Армии с этим обозом выехали писатели: М. Зенкевич, А. Глебов, П. Шубин, М. Пасынок, В. Багрицкий, О. Колычев, С. Швецов.

Михаил Зенкевич позже подарил книгу и подписал: «В память о нашем зимнем походе» – из Чистополя в Казань. Прежде