42-й до востребования - Михаил Александрович Тарковский

Одевает Андрюшу, натягивает шапку, у того заворачивается ухо, вечная история, и он рычит и хныкает. Маруся ушко пальцем подтыкает, поражается, какое оно мягкое, и… легче становится. Укатывает младшую, одевается сама – и на морозец. В правой руке свёрток с Маринкой, на локте бидон. Андрюшка тащится за руку.

«Господи, забыла ему дырку в пальто зашить». Вера Николавна обшивала всё семейство и сшила Асику пальто из драпа на шерстяном ватине. Маруся полезла в карман – он рядом с дыркой, и его бы использовать… Понять, сколько работы… А там письмо от дамы. Красив был, они и вешались.

А бывало, одна на рынок ходила, а Асик с детьми сидел. Однажды перед Марусей шла дамочка с сумкой, за ней паренёк в картузе в сумочку было полез, а Маруся предупредила, мол, к вам лезут. Парень потом долго ходил за бабушкой вдоль крашеных деревянных рядов и сипло повторял: «Гражданка в синей шапке сказала, что я лезу. Гражданка в синей шапке сказала, что я лезу».

У Маруси характер. Кровельное железо Ивана Иваныча и мягкость Веры Николаевны. Мягкость в любви к людям, а железо – в защите этой любви. У Ивана Ивановича железо тоже для бронировки стояло, а у Маруси ещё и резалось, хотя мать она была прекрасная. А резалось как? Не склочностью и попыткой обидеть, а упрёками в том, что Асик не вписывается в режим, который она с инженерной вишняковской строгостью выдерживала. И что «ребёнку всё вовремя нужно – и есть, и спать». И что он «шляется» вместо того, чтобы помогать. И всё одинаковыми словами. И именно это «шляется» в двадцатый пятый раз и с той же интонацией – не просящей, а даже и твёрденькой. И честность этой интонации, и правильность доводов…

Маруся, ты хорошая, но упрямая. Почему ты такая упрямая? Почему у тебя появляется такое некрасивое твёрдое выражение подбородка и рта, который, как чертой, прочерчен. Губ будто нет. Где губы? Нежные… Тихие. Где они, и как они умудряются так подбираться! И это бесконечное, что я «шляюсь». И это «наплевать»… Я же хочу помочь, но не успеваю, не успеваю. Ты всё торопишь, упреждаешь! А я только собрался назавтра дело это сделать. А теперь – как отрезало. Всё будто из-под палки.

И снова упрёки, и Ася вспыливает. Маруся, поджав рот почти презрительно, отвечает что-то резкое и честное: «Какая есть!» И каждая ссора отжирает от любви. Первая – как ошибка, кошмар. Оба как оглушённые несколько дней ходят. Потом мир. Вернулись друг к другу, а всё равно потеря. Убито что-то. А потом снова упрёки, что дров не принёс с запасом, а у неё молока мало. А он возьми да укуси: «Змеиное молоко», – с изворотом в духе времени. А Марусю до тошноты доводит это слово – змей она и так не любит. Хотя Аннушка и рассказывает, что ужи пьют из подойника… Но то – ужи, они хорошие… А если представить гадюку… Бррр…

Кто-то пытался вылезти с объяснением, что Маруся «завидует» таланту мужа, что «у самой-то не получается», вот и «вымещает». Маруся хоть и фыркнула: «Тоже психолог», – а от дикости такого объяснения аж замутило. Сама по скромности, по скрытности и стеснительности никогда не показывала Асику стихов. Берегла от обязанности что-то говорить, хвалить, когда хвалить не за что. Его же стихи боготворила, переписывала. И «вымещала» не на муже, а на дневниках, писала, что сама с усам и «нянькой чужому таланту» быть не хочет. А была, и ещё какой – и ухаживала, и когда приступы холецистита – редькиным соком отпаивала.

Асик не по струнке ходил, да и в стихах жилу почуял, и жила слушаться стала, крепнуть под пером. Но пока наощупь, и чем лучше нащупывается, тем трудней выудить… И только работа, работа. Никаких вдохновений! И только ночью, когда всё стихнет. И останется тончайшее состояние, которое можно одной фразой сорвать. Самое досадное – эта собственная уязвимость, вроде отец, глава семьи, детей любит, старается, пытается заработать… А получается, ещё и носитель этой унизительной зыбкости… «Да как она не понимает-то?!»

В Дагестан уезжал переводить поэтов – она ещё и в письмах умудрялась нудить про режим и порядок. И что сил всё меньше, дети растут и вечное безденежье. И уже начинала от бессилья: «Ну, уходи тогда! Что это за отец такой?!» И всё чаще упрямо сжимались губы: «Или – или?» Вот в этом «или – или» и корень беды. Он никуда не собирался уходить.

Жена – она как сестра, домашняя, будничная. Настолько уже родственница, что с любовным к ней чуть ли не грешно уж… До неловкости… Глупо, конечно… Но зато перед всеми красивыми женщинами виноват будто. И если вдруг появляется яркая страстная, ещё и дама – тут всё по-настоящему, по-взрослому, а не этот детский сад.

Но не тот случай. У Асика была сильнейшая любовь в юности, да и не юнец – на первую юбку кинуться… Нет, и дети чудные, любимые, и Андрюшка со своим заворачивающимся ухом… Или когда просится «на ру́ки, на ру́ки» или «на плечики», и папа берёт, а он всё направляет по комнате, за уши рулит, как поводьями, да так сильно. И чтобы подошёл то к шкафу, то к полке – ухватить что-то бьющееся. Или когда наклоняешься к сидящему, то обхватывает тебя за шею – обязательно исподнизу ручкой. Надо же так… Ручка прохладная… Или носишь по комнате, а он засовывает ручонку то в рукав твой засученный, то за воротник, в низ шеи. И там всё шевелит, что-то теребит, ищет… А сам смотрит вокруг, чтобы нашкодить. А когда укладываешь спать, рассказываешь про собаку, про киску, тот было закроет глаза, но едва пытаешься встать, разъяться с кроватью, чтоб не скрипнула, тут же громко и трезво: «не уходи», «рассказывай»… Как Маруся говорит: «Ни в одном глазу».

А в голове своя жизнь, ищется строчка, и именно в этот момент, когда о ней осторожненько, вскользячку думаешь, сильнее манит и тут возьмёт и народится, и вскакиваешь: «Ручка, ручка где?» и пишешь на бумаге прямо на полу. А Андрюшка спрашивает: «Это киска?»

А с утра: «Перкрати шляться». Именно «перкрати» и всегда именно так. Зашёл как-то их друг Лев. Лёвушка… Андрюшка перед этим кидался камнями с мальчишками, и ему в губу угодили – распухла. Асик с зубами лежит. Маруся на хозяйстве. И какая-то странная тишина, как после обстрела. Лев пишет в дневнике, что зашёл, видимо, после какой-то ссоры и